Дело «Трудовой Крестьянской партии»

На вопрос о том, что его побудило дать такие показания, которые зафиксированы в протоколах допросов, Грушевский расплакался и заявил: «Мне трудно говорить об этом. Я не принадлежу к породе героев, я не выдержал 9-часового ночного допроса. Я старик, силы мои давно надорваны. В тюрьму я был заключен, находясь в гриппозном состоянии. Не выдержал резкого натиска следователей. Никакого физического воздействия ко мне не было применено. Но мне был предъявлен целый ряд томов, где чуть ли не на каждой странице фигурировала моя фамилия. Меня убеждали в том, что я, как идейный вождь всего движения, должен взять на себя ответственность за контрреволюционную деятельность организации в целом и действия отдельных ее руководителей и подтвердить данные ими показания, что безусловно приведет к смягчению участи всех привлеченных по этому делу лиц. В состоянии полной безвыходности и отчаяния я согласился подтвердить показания Мазуренко, Чечеля, гр. Коссака и др. Мне предъявили целый ряд протоколов и дали прочесть выдержки из них»[358].

Далее Грушевский сказал, что, по его мнению, эти показания, возможно, даны по тем же мотивам, которыми руководствовался и он, а именно, убеждением в том, что дачей нужных следствию показаний они облегчат судьбу всех привлеченных по делу лиц.

На вопрос о том, почему в день своего приезда в Москву он подтвердил все данные им в Харькове показания, Грушевский ответил, что сделал это по инерции, находясь в подавленном состоянии, вызванном его арестом и следственным производством. У него не хватило решимости отказаться от данных им преувеличенных показаний.

Он заявил также, что при первом же допросе в Харькове дал показания о том, что встречался на Украине с целым рядом своих политических друзей, что между ними часто велись беседы на политические темы, где проявлялось резко отрицательное отношение к ряду основных моментов политики советской власти. В особенности это касалось проведения сплошной коллективизации и ликвидации кулачества, как класса, в чем усматривалась угроза существованию украинской национальной культуры.

«Грушевский далее говорил о том, что вообще никакой антисоветской агрессии ни он, ни его единомышленники не проявляли и никаких планов активной борьбы с соввластью они не строили. Еще в недавние годы он смотрел на Советский Союз, как на зарю обновляющегося мира. Но он, сохранивший еще старые народнические традиции, испугался колхозного движения и решительного социалистического наступления соввласти в деревне. Политические колебания среди «ленивых кругов украинской интеллигенции», кроме того, получили сильный толчок в результате широких репрессий против украинских националистов, имевших место в связи с процессом СВУ (Союза Освобождения Украины) в 1930 г. Победоносный ход выполнения пятилетки и урок, полученный теперь им и его друзьями, окончательно убедили его в необходимости решительно изменить свои политические позиции и стать на путь поддержки соввласти в деле осуществления грандиозных планов социалистического строительства»[359].

В разговоре с Аграновым Грушевский сказал, что через пять дней планирует принести проекты писем к украинским деятелям, находящимся в эмиграции, и некоторым чехословацким ученым.

Он также рассказал, что посетил Ф.М. Конара (члена ВКП(б), которого знал еще по Львову, в дореволюционные годы. Об этой встрече 13 апреля Конар сам доложил Агранову по телефону, он рассказал, что Грушевский считает, что в его деле есть преувеличения, которые, по мнению академика, возможно, объяснялись польской провокацией. Конар предложил академика приструнить, чтобы он о своем деле никому ничего лишнего не болтал.

Агранов проинформировал Сталина, что Грушевский несколько раз был на квартире у своего родственника Ломова[360] и посещал члена Коллегии Наркомзема СССР Цилько. Разъезжал по городу на машине Наркомзема[361].

Примерно в это же время (даты написания в письме нет) Грушевский написал личное письмо Сталину, которое 17 апреля 1931 г. по поручению генерального секретаря было направлено членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК ВКП(б) и секретарям ЦК Бауману и Постышеву.

Письмо было следующего содержания: