Дело всей России

Отягощенные летами, подагрой, питьем, яствами, чинами и орденами, дряхлые и дряхлеющие столпы отечества, чопорно выпячивая грудь и вздирая голову, обособились кучками в разных концах большого, с беломраморными колоннами зала. Здесь говорили о чем угодно, только не о том, что по-настоящему волновало каждого; здесь шутили и смеялись, но ни шуток настоящих, ни смеха настоящего не было и подобия; здесь присматривали невест для сыновей и женихов для дочерей, никогда не теряя из виду количества душ, числящихся за женихом или невестой; здесь подобострастно ловили заискивающими взглядами надменные взгляды могущественных вельмож и сановников и раболепно таяли от счастья при первом же ответном и сочувственном взгляде; здесь упражнялись в излиянии любви к добру, к истине, то есть к тому, чего никогда не любили, но признаться в этом страшились как смерти; здесь лгали, лгали, лгали, делая вид, что изрекают истину, и только истину; здесь практиковались в чисто словесном, отвлеченном, умозрительном человеколюбии, почерпнутом из посредственных сочинений; здесь говорили о делах и нуждах государственных, мало понимая в этих делах и нуждах; здесь со злостью и завистью, иногда откровенной, иногда скрытной, считали и пересчитывали чужие ревизские души, чужие владения, чужие дворцы, мануфактуры, соляные копи, баснословные состояния; здесь с апломбом и прямо-таки республиканским гневом осуждали нетерпимое рабство, в каком пребывают американские негры, предавали проклятию жестоких белокожих плантаторов, но стыдливо умалчивали о не менее отвратительном рабстве на своей земле; здесь рассыпались в излияниях дружбы и товарищества лишь для того, чтобы такими излияниями прикрыть свои корыстные замыслы и предприятия; здесь собрались люди, для которых с младенчества пребывание в среде нравственного и морального лицемерия, лжи, злословия, звериного стяжательства, прикрываемого механически усвоенными внешними приличиями, представлялось столь же естественным, как процесс дыхания, принятия пищи, как сама жизнь...

Из высоких дверей, ведущих во внутренние покои дворца, вышел царь. Он казался мрачным.

Аннета шепнула графине Лаваль:

— Что с нашим государем? Нынче и следа не осталось от его прежнего очарования. Или я не права?

— Ты права, государь со дня своего возвращения не в духе. Старая царица кого хочешь доведет своими бесконечными поучениями. Она решительно стоит против каждого проекта, приготовленного государем и его советниками...

Царь шел серединой смолкшего при его появлении зала и не обращал ни на кого внимания. Брови его с изломом посредине подергивались — верный признак сильного душевного волнения или еще более сильного неудовольствия. Он нынче даже изменил своей привычке появляться на балу в окружении особ прекрасного пола, так благотворно и целительно действовавших на его крайне мнительную и подозрительную душу.

Вскоре из тех же дверей, из которых вышел царь, появились князь Петр Михайлович Волконский, генерал-адъютант Коновницын, граф Нессельроде и холодно сверкающий серыми свинцовыми навыкате глазами великий князь Николай. Такой подбор нынешней немногочисленной свиты должен был ясно сказать всем присутствующим, и прежде всего послам и посланникам, что все внимание государя по-прежнему отдано делам международной политики и войску.

Первая женщина, которую заметил царь, была Аннет Ожаровская. Через минуту он подошел к ней и сказал несколько ласковых слов. Затем взял под руку австрийского посла Лебцельтерна, стал веселее, прошелся с ним, другой рукой, так же учтиво и вежливо, подхватил под локоть французского посла и сделал с ними, беседуя, несколько проходов по залу. Затем, вместе с послами, он подошел к графу Ожаровскому и заговорил с ним. Спросил о самочувствии, о здоровье, о том, сколько раз сегодня танцевал, кивнул начальнику Главного штаба князю Петру Волконскому, тот с военным министром послушно подошел к царю. И хотя разговор был непринужденным и малозначащим, несмотря на то что много шутили и смеялись, брови царя не переставали подергиваться — сильное неудовольствие или раздражение в душе царя не исчезло.

По ходу разговора австрийский посол нашел уместным сделать замечание как бы от имени своего императора:

— В Петербурге, к сожалению, ваше величество, до сих пор некоторые ваши подчиненные распространяют самые невыгодные и обидные для чести австрийской армии и нашего императора слухи о поведении австрийских войск и особенно австрийских офицеров во время последней войны. Такие слухи, несомненно, наносят чувствительный ущерб узам нашей братской дружбы. — Австрийский посол явно намекал на царицу Елизавету, которая никогда и ни от кого не скрывала своего презрения и к Францу Иосифу, и к его генералам.

Но Александр, или не поняв этого намека, или только приняв вид непонявшего, сказал: