Дело всей жизни. Книга вторая

— Ничего, Неська, жили небогато, и дальше проживём. А шалаву эту из головы выбрось, миллиардеру этому уже всё равно на том свете, а ты себе нервы не мотай — нечего суды устраивать. Майкл тебе комнату уступит для детской, я сам с ним поговорю, а ему пора свой дом иметь, а пока в мансарде поживет, давно хотел ее. Ремонт там сделаем, время есть еще. Осталось у нас, Дженна, в заначке из тех денег, что Неська присылала? — потребовал грозно у матери ответ. Она кивнула. — Сыну дом купим, — постановил решительно. — А ты больше в Нью-Йорк ни шагу! — по столу кулаком грохнул, глядя на меня насуплено. — Говорил же, нечего там делать! Еще Теодор Драйзер писал о таких овечках, ничем хорошим эти заработки в больших городах не заканчиваются! — оседлал своего конька папа…

Я молчала и изредка всхлипывала, пока не в силах успокоиться, хотя словно груз с души сняла, когда рассказала все. Кроме того, что Никита жив. Это меняло все. Потому я не спорила с отцом — не время сейчас говорить, что не отступлюсь, и судом уже адвокат занимается, и кафе не брошу. И сына я не хотела больше растить в нищете. Это с Сэмом я готова была разделить такую жизнь, а теперь нет, что-то во мне изменилось. Никита расширил горизонты, показал перспективы… он вообще многое для меня значил и значить будет. Но я сама должна сделать себя.

***

США, Нью-Йорк

На Тринити плэйс на двести черт знает каком этаже в офисе крупнейшей мировой корпорации «Appalachian», дарившей людям счастье материнства, здоровье и надежду детям с раком мозга, слетелась стая чаек. Будто самбо зычно крикнул и созвал их на пиршество.

Индеец с тяжёлым проницательным взглядом и острыми чертами лица тоже был здесь. Убранные назад длинные жёсткие пряди сплетены в косицу, украшенную перьями, голову опоясало хитрое плетение узких хлопковых лент. Голый татуированный торс и короткие штаны бросали вызов собравшимся господам и дамам в одежде от кутюр. Джейкоб молча сидел в углу, но всем казалось, что этот самбо весьма среднего роста занимал все помещение. Его энергетика давила, а зоркие глаза сверкали потусторонним огнём.

— Час икс, — тихо обронил, и распорядитель наследодателя кивнул.

Стоило конгрессмену выпрямиться в кресле, как внимание присутствующей здесь пары приклеилось к папке в его руках.

— Ну что ж, речи во славу моего сына все произнесли на кремации, поэтому приступим к оглашению и покончим с этим грустным делом… — Герман сообщил о том, что завещание носит публичный характер, представил двух свидетелей — Армата и Наоми, в чьём присутствии оно было составлено, зачитал основные положения и перешёл к главному: — «…Маури Эсбэ Джоунсон и Экен Бэнкс Коррин получают содержание в размере двадцати тысяч долларов ежемесячно в течение десяти лет. В правообладание Расселу Крашу переходит сеть клиник в штате Нью-Йорк и штате Флорида и сумма в размере…»

Самбо не слушал отца своего друга, его внимание было полностью поглощено Властелиной Романовной Соломат — матерью Никиты, и её нынешним супругом — Владимиром Егоровичем Котовым. Джейкоб подмечал малейшие нюансы их невербального общения, читал их эмоции по микромимике и никак не выражал свои мысли, застыл, словно экзотическое украшение, очень не подходившее лофтовой обстановке.

Конгрессмен будто специально оглашал завещание неспешно, ставил точки взглядом и начинал с красной строки, переводя его на следующего наследника.

— «…Моему отцу — Герману Соломату — в собственность переходит весь остальной капитал, сети клиник и исследовательский институт. Список имущества прилагается. Каждому наследнику надлежит самостоятельно закрыть налоговые вопросы. Вступление в наследство наступит ровно через шесть месяцев после моей смерти. В ясном уме, трезвой памяти и в присутствии свидетелей заявляю, что данное волеизъявление окончательное и оспариванию не подлежит. Завещание полностью теряет силу только в одном случае — если я, Никита Германович Соломат, заявлю об этом любым из существующих и предусмотренных законом способом», — Герман не сопроводил чёрный юмор сына каким-либо комментарием, закрыл папку и прямо посмотрел на бывшую жену.

Их взгляды схлестнулись и, казалось, затрещали, рассыпая острые ледяные осколки давних отношений. Когда упомянутые в завещании наследники и свидетели вышли из комнаты переговоров, оставив членов семьи и индейца одних, тишину и неприязнь можно было черпать ложкой — до того они сгустились в горькое желе.

— Что за бред? — зло и резко, как удар топором, треснул голос спутника женщины. Герман лишь слегка вздёрнул в недоумении бровь. — Ты прекрасно знаешь, кто отец Никиты! Это завещание не имеет силы!