Дело Зили-султана

Ганцзалин на это отвечал, что он ни то и ни другое, но это я уже видел и без него. Через минуту и я, и полковник оказались наверху. Часовой наш лежал на спине и не шевелился.

— Он убит? — спросил Олдридж.

— Он спит, — отвечал я, потом повернулся к Ганцзалину: — Как отсюда выбраться?

Ганцзалин думал всего несколько секунд.

— Делаем так — сказал он. — Меня тут знают, я пойду впереди. Вы, господин, наденьте одежду туркмена и возьмите его карабин. Вы будете как бы часовой, и мы вдвоем ведем этого англичанина на допрос. Если нас остановят, говорить буду я.

Я только кивнул в ответ — я уже раздевал туркмена и напяливал на себя его штаны. К счастью, вся одежда у этих детей степи очень широкая и удобная, так что, хотя он был явно ниже меня ростом, все пришлось мне впору.

Осторожно, стараясь выбирать наименее освещенные участки, мы двинулись к выходу из лагеря. Шли мы в условленном порядке: впереди Ганцзалин, потом полковник, и заключал процессию ваш покорный слуга в качестве конвоира. Предательски быстро светало, так что прятаться уже не имело смысла, мы только надеялись, что никто нас не окликнет.

Мое всегдашнее везение в этот раз было на нашей стороне: нам удалось незамеченными выйти из лагеря.

— Слава Богу, — вздохнул полковник.

Мы Ганцзалином переглянулись. «Как вас угораздило связаться с таким идиотом?» — ясно говорил взгляд Ганцзалина.

— Полковник, — сказал я, — сейчас начинается самый опасный отрезок пути. Чтобы нас не подстрелили, придется ползти…

Полковник неожиданно воспротивился моим указаниям. На взгляд этого великого стратега, мы прекрасно прогулялись пешком по вражескому лагерю и вполне могли идти так же и по степи. Не слушая больше его идиотских рассуждений, Ганцзалин молча дал ему тяжелую затрещину. Полковник рухнул наземь. Рядом легли мы с Ганцзалином.

— Вперед! — скомандовал я и заработал локтями.

Из-за горизонта слева от нас медленно поднималось золотое степное солнце…

Глава пятнадцатая На чистую воду

На полдороге к лагерю нас все-таки обнаружили туркмены и открыли по нам шквальный огонь. Они даже выслали следом конный отряд. Мы с Ганцзалином совсем уже приготовились задорого отдать жизни, но тут нам снова повезло. Услышав стрельбу, персидская кавалерия вскочила в седло и помчалась навстречу туркменам. Те рассудили, что игра не стоит свеч, и повернули назад. Тем не менее во время обстрела полковник все-таки ухитрился получить пулю. Думая, что ранен смертельно, он обратился ко мне и слабым голосом объявил, что мне надо быть осторожнее, за мной следят близкие люди.

— У меня нет тут близких людей, кроме вас, полковник, — отвечал я, но Олдридж не оценил моего юмора, поскольку лишился чувств. Не так, впрочем, от потери крови, как от страха умереть.

Один из наших персов перебросил полковника через седло и повез к лагерю.

Ганцзалин, впрочем, еще раньше уговаривал меня бросить Олдриджа, говоря, что в британской армии таких вояк наверняка пруд пруди. Одним больше, одним меньше — никто не заметит. Однако я объяснил, что не могу бросить полковника, поскольку в таком сомнительном состоянии он оказался по моей вине. Услышав слова «долг» и «вина», Ганцзалин смирился.

По пути назад он рассказал мне, что у Ходжи-бая оказался в плену во время одной из своих вылазок. Однако туркмены не стали его расстреливать, а решили оставить в качестве консультанта по России. У них, кстати сказать, есть еще советник по Англии — какой-то британский солдат, которого они взяли в плен давным-давно и теперь всюду возят с собой.

— Теперь понятно, как они смогли допросить нашего бедного полковника, — заметил я.

Между тем после прибытия в лагерь наш бедный полковник сделался знаменитостью. Дело в том, что я велел Ганцзалину в наш лагерь не соваться, а пристроиться где-то неподалеку, а Олдриджа попросил, чтобы он никому ничего не говорил про моего слугу.

— Но как же, в таком случае, мы спаслись? — с недоумением спросил полковник.

— Говорите, что мы спаслись благодаря вашей храбрости и смекалке, — отвечал я. — А если скромность не позволяет вам этого, говорите, что спаслись благодаря моей храбрости и смекалке.

Полковник подумал немного, и сказал, что нельзя искажать историческую правду. После чего с легким сердцем рассказывал, что чудесному нашему спасению мы обязаны исключительно его мудрости и смелости. Поскольку я не опровергал его слов, а лишь поддакивал, вскоре он сделался героем девичьих грез медсестер лазарета. Да и товарищи его по оружию вынуждены были несколько пересмотреть свой взгляд на храбрость и умственные способности полковника.

У полковника оказалось ранение всех настоящих храбрецов — шальная пуля попала ему точно в филей. Теперь он лечился, лежа в лазарете, и, как мог, оттягивал момент переезда в свой шатер, потому что кому бы он там рассказывал истории о своей храбрости — собственному денщику?