Дельцы. Том II. Книги IV-VI

— А я прекрасно поняла смыслъ всѣхъ ея фразъ, и будь я на ея мѣстѣ, я-бы точно также показала вамъ, какъ недостойно человѣка, желающаго играть вашу роль, прибѣгать къ такой мелкой и злобной мстительности. И за что-же? За то, что эта женщина раскусила васъ; ну, и я васъ раскусила. И повѣрьте мнѣ, ваше царство держится только пустотой и фразой свѣтскихъ барынекъ. Ими вы будете еще долго править деспотически, а всякій живой человѣкъ, не сегодня — такъ завтра, разгадаетъ васъ. Вотъ видите, Степанъ Иванычъ, мнѣ-бы нужно было преисполниться благодарностью за то, что вы для меня сдѣлали, и, вообразите себѣ, этой благодарности у меня нѣтъ. Вотъ это-то и печалитъ меня. Куда ни посмотришь, вездѣ одно и то-же. Я думала: вотъ человѣкъ, онъ весь поглощенъ своимъ призваньемъ. Ничуть не бывало! Нѣтъ у него никакого призванья. Ему хочется усладить свое тщеславіе.

Зинаида Алексѣевна встала и отошла на средину кабинета.

— Прощайте, Степанъ Иванычъ. Извините за нравоученіе. Больше мы съ вами не увидимся.

Кучинь остался у стола все въ той-же позѣ. Зинаида Алексѣевна поспешно оделась вь передней, и когда въішла въ сѢни, то громко вздохнула.

«Отдѣлалась! — выговорила она про себя. Но какъ-только она вышла на улицу, передъ ней всталъ все тотъ-же вопросъ: «Куда дѣться?»

«Вонъ изъ Петербурга! А въ Москвѣ развѣ не то-же-самое? Тамъ и обмануться-то нельзя!»

Но сдѣлаться супругой Степана Ивановича она не пожелала.

XX.

Поведеніе Прядильникова показалось Карпову сумасбродствомъ. Онъ внутренно смѣялся надъ нимъ; но остаться въ его квартирѣ ему все-таки нельзя было… Переѣхавъ въ меблированныя комнаты, Карповъ въ первый-же день ощутилъ одиночество. Точно какая-то струна оборвалась въ немъ. Цѣлая полоса жизни кончилась такой смѣшной и вздорной развязкой. Онъ сталъ припоминать всѣ подробности своей пріятельской связи съ Николаичемъ. На чемъ ни останавливался онъ, во всемъ видѣлъ заботу и преданность своего закадыки. И кадетомъ, и студентомъ, простымъ кутилой-мученикомъ, во всѣхъ видахъ и образахъ прибѣгалъ онъ подъ крылышко Николаича. Эта связь, была для него всегда самой дорогой жизненной приманкой. Отъ своихъ похожденій онъ отдыхалъ на безплотной привязанности чудака-идеалиста. Безъ Николаича онъ какъ-то совсѣмъ и не могъ представить себя.

И вотъ теперь онъ одинъ. Онъ радъ былъ-бы сейчасъ-же помириться съ Николаичемъ; но ему не въ чемъ было извиняться. Во всякомъ случаѣ, надо было переждать нѣсколько дней, дать Николаичу время остыть; но остынетъ-ли онъ? Никогда еще Карповъ не видалъ его въ такомъ припадкѣ раздраженія. Въ немъ заговорила болѣзненная страсть, съ которой врядъ-ли можно было сладить. И предметъ этой страсти будетъ постоянно стоять между ними, возбуждая нравственную щекотливость Прядильникова. Карповъ горько упрекалъ себя эту минуту въ томъ, что онъ слишкомъ безцеремонно отнеся къ страсти своего пріятеля. Вначалѣ онъ былъ очень радъ этому. Ему слѣдовало-бы остаться при томъ-же взглядѣ и воздерживаться отъ всего, что могло задѣть Николаича. Элегическій разговоръ, который онъ завелъ съ нимъ въ тотъ вечеръ, когда Прядильниковъ вернулся отъ Авдотьи Степановны, полный неиспытанныхъ имъ ощущеніи, казался ему теперь чрезвычайно безтактнымъ и глупымъ. Онъ долженъ былъ сообразить въ ту минуту, что ему болѣе, чѣмъ кому-либо, слѣдовало сократиться, превратить себя въ мягкаго, сочувствующаго наперсника, заставить Николаича забыть про то, что его возлюбленная досталась ему когда-то такъ легко. Но можетъ-ли онъ забыть это? Какъ-бы Карповъ ни повелъ себя, все-таки не въ состояніи былъ-бы примирить Прядильникова съ тѣмъ сознаніемъ, что предметъ его страсти въ глазахъ Карпова не болѣе, какъ петербургская Фриша.

«Замѣшалась тутъ эта проклятая баба!» — вскричалъ про себя Карповъ, поворачиваясь на диванѣ и сердито оглядывая свою скучную и грязноватую комнату.

Въ эту минуту онъ былъ озлобленъ и противъ нея, и противъ своихъ собственныхъ амурныхъ дѣлъ съ нею.

«Какъ я смѣлъ говорить Николаичу такія глупыя вещи, когда моя роль была самая паскудная? Онъ втюрился въ бабу, нестоющую его, и сталъ съ ней жить послѣ длинныхъ передрягъ, когда она уже не была одалиской генерала Саламатова. А я пользовался ея сантиментами какъ разъ въ то благодатное время. И мнѣ не претило. Я продѣлалъ это до той самой минуты, когда мнѣ пріѣлась пластика Евдокіи.»

Ему представился обликъ Авдотьи Степановны, въ томъ видѣ, какъ онъ зазналъ ее впервые.

Карповъ плюнулъ и обернулся лицомъ къ спинкѣ дивана.

— Васъ спрашиваютъ, — окликнулъ его сзади голосъ служительницы.

— Кто? — спросилъ сердито Карповъ. — Дома меня нѣтъ!

— Да я сказала, что дома. Барыня какая-то.

— Ахъ, чтобы имъ пусто было! — выругался Карповъ, спуская ноги съ дивана. — Ну, проси!

Онъ подошелъ къ зеркалу, поправилъ волосы и обернулся къ двери, когда заслышалъ шелестъ платья.

— Здравствуй, Алеша, — поздоровалась съ нимъ Авдотья Степановна, вся въ черномъ, съ муфтой въ рукахъ.

Появленіе ея было такъ неожиданно для него, что онъ не взялъ даже руки, которую ему протягивала Авдотья Степановна.