Демидовский бунт

– Эге, куда заполз! А ну вылазь, старая колода, пока в зад из пистоля не стрельнул! – А потом протяжно присвистнул: – Вот так штука. Этому сердешному старцу и поп уже не нужен, отправился со своими грехами на тот высший свет от чьей-то пули.

– Пошарим по землянкам, может, что сыщется положить в приседельную сумку. В нашем бедном хозяйстве и гвоздь кривой в радость.

– Что найдешь ты у них? – возразил недовольно напарник. – Репу да хрен, потому как жил здесь нищий Ефрем. Поехали, Афоня, уже гуртуют пойманных.

– Ты езжай, а я хоть глаза покойнику закрою, – ответил сердобольный Афоня. – Человек же, не скот какой лежит.

– Нетто это человек? Был человек, а теперь хуже ветоши ненужной, молью насквозь попорченной: помер, и похоронить никто не придет. Поспешай догонять, Афоня.

Один уехал, Афоня шумно соскочил с коня, захрустели сухие ветки под ногами. Послышалось сказанное с сожалением:

– Эх-ма-а, кафтанчик пожжен местами. Покойнику он теперь ни к чему, а старому родителю в зиму к скотине выходить сгодится. – И вдруг Афоня издал возглас, полный удивления и растерянности: – А это что такое? – Тут же послышался треск разорванной материи, тоскливый звон серебра. – Целковые! И еще! Да по всему подкладу! Вот тебе и нищий Ефрем! А на этом «Ефреме» воистину царской цены кафтан! – Афоня крякнул, торопливо завозился наверху, – да здесь хватит мне новую избу после пожара срубить и коня сыну справить для службы! Грешно Господа над убиенным благодарить, а сотворю благодарственную молитву от себя и отходную для покойника.

Илейка, чтобы не завыть в голос, до глубоких вмятин закусил костяшки стиснутого кулака, вполуха слушал, как казак долго шептал что-то неразборчивое, потом с кряхтением влез в скрипучее седло.

– Ну, Воронок, с богом, – громко проговорил Афоня. – Удачлив наш день, шагай бодрее. А то, слышь, говорит он мне про нищего Ефрема какого-то…

Илейка, больше не сдерживаясь, тихо, не разжимая зубы, плакал. До побранной ли казны ему, когда нет дедушки Капитона, нет поселения, приютившего их, и он теперь в этой глухомани остался совсем один-одинешенек, как верстовой столбик на степном бугорке близ обочины заброшенной дороги. И не по нему ли это, захлебываясь дымом горящих землянок, кричат на осокорях переполошено вещие вороны?

Солнце склонилось к горизонту, легкий северный ветер унес крики и плач перепуганных людей. Илейка привстал с сухой глины речного склона, растер ушибы на коленях, с опаской поднялся наверх и прокрался к опушке леса. Горели жилые постройки поселения, рушились сараи. Дым густо закрывал дальнюю часть поляны, делая кусты и деревья плохо различимыми.

В поисках лопаты, чтобы похоронить дедушку Капитона, Илейка обошел горящее поселение. Остановился у приоткрытых дверей, где жил старец Ананий. Его землянку почему-то не подожгли. Илейка боком, чтобы не скрипнуть дверью и не потревожить чужого домового, протиснулся внутрь. В углу – самодельный грубо сколоченный стол, над столом зажженная медная лампадка перед образом Иоанна Крестителя. Возле стола на глиняном полу брошенная полотняная сумка, в ней уже кто-то пошарил. Постель сброшена с широкой лавки: соломенная подушка да серое жесткое рядно с желтым пятном лампадного масла посредине.

За ножку лавки завалилась белая тряпица. Илейка поднял ее, развернул, а на ней нарисованы города с церквами, реки-змейки вьются между крутых гор, а по горам лес со зверями и птицами, озера, и все подписано угловатыми шатающимися буквицами. По всему рисунку из края в край помечена тропинка, словно юркий муравей пробежал и наследил ходкими ножками.

«Да это же путник в страну Белых Вод!» – догадался Илейка, протяжно всхлипнул и поскорее свернул тряпицу, спрятал за пазуху: вдруг да пригодится у кого-нибудь спросить, где пролегла заветная тропа и как ступить на нее, чтобы дойти до окиян-моря?

Лопату не нашел, зато отыскал топор, им и рубил землю под могилу.

Солнце закатилось за лесистый горизонт, и тяжелая темная туча тут же прикрыла, придавила светло-розовые лучи – словно чугунная крышка, что плотно легла на котел, так что и малой струйке пара не вырваться из-под нее. Стало темно, одиноко и боязно, подул ветер, и деревья зашумели тревожно, напоминая мужиков в тесной приемной в ожидании приглашения пред грозные очи барина, который сейчас люто взыщет за недоимки.

Илейка чуть слышно прошептал над могилой дедушки Капитона «Отче наш», прихватил топор и поспешил в землянку Анания: в ночь идти чужим лесом он не отважился. Растирая слезы на припухших веках, он порешил: где святая икона с лампадкой, там нечисть не гуляет ночью.

С трудом прикрыл за собой полуоторванную дверь, поправил солому на лавке, лег и укрылся кафтаном. Сквозь долгую полудрему слышал какие-то крадущиеся шаги по ту сторону дверей, невнятное бормотание, смех и выкрики.

«Ишь как нечистая сила над пепелищем гуляет!» – думал обеспокоенный Илейка, положась на заступничество святого Иоанна, который большими выпуклыми глазами строго и не мигая смотрел на отрока со старой иконы.