Демидовский бунт

Исполняя пожелание гостей, Федот Онуфриевич распорядился истопить баню, дал смену поношенного, но чистого белья.

– Блошливую одежонку прочь с тела. Бабы откипятят, отжарят, работникам сгодится на смену, – пояснил он.

После бани сели ужинать за общий стол со всеми домочадцами. В полной тишине едва доносилось утихающее рычание собак на подворье и посапывание сосредоточенно жующих вихрастых внучат.

Молчаливая, изнуренная работой худощавая хозяйка по знаку Федота Онуфриевича достала из резного буфета радость мужского застолья – приземистый пузатенький графин светло-зеленого стекла и прозрачные стаканы.

– Проходили прошлым летом по нашему селу купчишки – у них сторговал, – не удержался от похвальбы Федот Жигуля. – Из такой посудинки и столбовому дворянину не зазорно пригубить. Налить вам, святой отец?

Отец Киприан от водки отказался. Хозяин передернул было в недоумении бровями, потом отнес этот отказ на суровость монашеского устава, сам выпил, закусил квашеной капустой, продолжил свою мысль о крестьянском житье-бытье в сибирских землях. Отец Киприан слушал, сравнивал здешнего мужика, живущего на вольготной земле, с крестьянами Центральной России, у коих плодородной земли в вечном недостатке. На которой же десятками лет кряду сеяли хлеб, теперь лежит пообок за межами никчемная, бурьяном заросшая и печальная, словно безродная женка, лишившаяся мужика-заступника и выгнанная чужой родней из обжитого подворья за ненадобностью по плохому здоровью.

– Вот, к примеру, я о себе скажу, – горячился Федот Жигуля и стучал в грудь кулаком. – Как в наших краях можно сноровистому мужику развернуться? А так – работай, себя не жалей! Родитель мой, не в упрек покойнику будет сказано, едва до новых хлебов тянул, а в иную пору, случись черед жаркому лету, и голодать доводилось. Не единожды и меня били в чужих деревнях под окнами, когда бродил окрест с нищенской сумой. Мне в наследство осталась лошаденка да матушка болезненная, которой не то что в поле работать серпом, а и за ползающими внуками присматривать в тягость. А у меня каждый год подати было предостаточно – два сына голозадых, а за каждого полный подушный оклад по рублю да семьдесят копеек. Ого, какие деньги для нас, ежели принять во внимание, что пуд ржаной муки стоит пятнадцать копеек, пшеничная вдвое дороже… Налью вам, святой отец, малую меру, аки в святом храме преподносят для вкушения тела и крови Христовой.

Отец Киприан вновь отказался пригубить горячащего кровь зелья. Он брал из глиняной миски воздушные оладушки, макал в густую сметану и, не скрывая удовольствия, ел. Хмелел от сытости, невольно печалился, думая о завтрашнем дне.

«Где-то еще придется вот так трапезничать за столом и под крышей дома? Выйдем из села, и вновь начнется заячья жизнь по кустам и балкам», – думал отец Киприан и с растущей тревогой в сердце посматривал на говорливого хозяина и на его сосредоточенно молчащих сыновей. Левым локтем чувствовал под рясой согретый телом тяжелый пистоль, и от этого становилось немного спокойнее и увереннее в чужом доме: когда мылись в бане, Илейка успел шепнуть о странном поведении Федота Жигули в лавке.

«Смекалист становится отрок, – подумал отец Киприан, – жизнь учит в людей вглядываться… Может, зря отказался от услуги того Ивана? Ведь сказано в Святом Писании: „Есть люди, у которых зубы – мечи и челюсти – ножи, чтобы пожирать бедных на земле и нищих между людьми…“ Ну ладно. Господь не выдаст, Федот не съест».

Федот Онуфриевич между тем еще раз лихо опрокинул в себя добрый глоток водки, крякнул, двинул кулаком по усам туда-сюда, толстыми пальцами ткнул в миску, кинул в рот и захрустел крепкими зубами, а на черной с проседью бороде нелепо повисла продолговатая долька рубленой капусты.

«Добротные у него погреба, – подумал отец Киприан. – Капуста и по весне не перекисает, будто только вчера посолили».

Жигуля перехватил взгляд монаха, мазнул рукой по бороде, прищурил глаза, словно что-то про себя прикидывал, а потом продолжал исповедь, как перед Святой Пасхой в церкви у причастия:

– Так вот, с чего я о ту пору начал? Вы думаете, стал слезы по усам пускать? Не-ет! День и ночь распахивал пустошь, а ее у нас предовольно, лишняя земля-матушка вокруг гуляет. Лошаденка от усталости валится, так я к себе ремнями борону цеплял и волоком тащил по пашне! Жена, бывало, под утро придет, а я сплю на меже рядом с лошадью. Сколько раз голодное воронье когтями лицо царапало, за мертвяка принимали! Отпоит женушка парным молоком, кус хлеба с салом съем, и опять за пахоту…

– Каторжный труд, – сочувственно вздохнул отец Киприан. Прислушался – почудилось, будто за амбаром Иргиз залаял.