Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия

Враждебное чувство, которое питал к Рэтклифу Каррингтон, не шло, однако, в сравнение с той ненавистью, какою пылал к сенатору барон Якоби. Почему барон относился к нему с такой ярой предвзятостью, объяснить нелегко, но все дипломаты и сенаторы — враги от природы, а тут еще Рэтклиф оказался на пути Якоби как поклонника миссис Ли. Старый дипломат, пристрастный и циничный, презирал и ненавидел американского сенатора, который, на его предубежденный европейский взгляд, представлял собою тип деятеля, сочетавшего крайнюю самоуверенность и деспотичность с чрезвычайно узкой образованностью и низменным личным опытом — сочетание, какое редко встречалось среди членов правительств ведущих держав. Страна, которую представлял Якоби, не имела каких-либо особых отношений с Соединенными Штатами и, надо полагать, держала миссию в Вашингтоне главным образом, чтобы обеспечить барона должностью, и, стало быть, ему не нужно было скрывать свои антипатии, напротив, он считал, что на нем лежит своего рода обязанность выражать презрение дипломатического корпуса к сенату, которое его коллеги, даже если разделяли его чувства, были вынуждены скрывать. И эту обязанность он исполнял с исключительной добросовестностью. Он не упускал ни единой возможности вонзить острие своей полемической рапиры в уязвимые места неуклюжего и тощего сенаторского достоинства. Ему доставляло удовольствие вновь и вновь искусно уличать Рэтклифа в невежестве на глазах у Маделины. Для этого он расцвечивал свою речь историческими аллюзиями, цитатами на доброй полудюжине иностранных языков, ссылками на известные исторические события и, делая вид, что его старческая память не способна воспроизвести их во всех подробностях, обращался к достопочтенному сенатору, который, несомненно, все прекрасно знает и может ему их подсказать. Его вольтеровская физиономия сияла учтивой улыбкой, когда он выслушивал ответы, неизменно обличавшие невежество сенатора по части литературы, искусства, истории. Наконец барон достиг апогея, когда однажды вечером Рэтклиф, услышав выдержку из Мольера, которая показалась ему знакомой, пустился, на свою беду, рассуждать о пагубном влиянии этого великого человека на религиозные взгляды своего времени. Мгновенно, каким-то шестым чувством, уловив, что сенатор спутал Мольера с Вольтером, Якоби с любезнейшей миной вздернул беднягу на дыбу и до тех пор истязал свою жертву мнимыми разъяснениями и расспросами, пока Маделина не сочла себя некоторым образом обязанной вмешаться и положить конец этой сцене. Бедняга постоянно подвергался нападкам, даже когда не попадался в западню. В таких случаях барон, нарушая границы, атаковал Рэтклифа на его территории. Так, когда тот в очередной раз защищал свою доктрину верности партии, Якоби срезал его, высмеяв примерно таким образом:

— Ваш принцип, господин сенатор, абсолютно правилен. Я так же, как и вы, был страстным приверженцем своей партии — католической церкви; я принадлежал к ультра-монтанам[18]. Ваша партийная система — прямой сколок с нашей; ваш национальный конвент — тот же Вселенский собор; вы, как и мы, подчиняетесь его решениям, невзирая на доводы разума; и сами вы, мистер Рэтклиф, ну чем не кардинал? Кстати, кардиналы — все люди даровитые. Я многих из них знавал; лучшие наши друзья. Правда, они не были реформаторами. А вы за реформы, господин сенатор?

Постепенно при виде старого барона Рэтклифа охватывали страх и ненависть, но, к какой бы тактике он ни прибегал, она оказывалась бессильной против этого неуязвимого циника из восемнадцатого века. Если сенатор пускал в ход опробованные в конгрессе приемы запугивания и властного окрика, барон только улыбался и поворачивался к нему спиной или произносил несколько фраз по-французски, чем еще больше бесил своего оппонента, который ни слова из сказанного не понимал, зато знал, что Маделина все понимает и пытается подавить улыбку. Взгляд его серых глаз становился все холоднее и тяжелее: до него стало доходить, что барон Якоби следует продуманному со злобной изобретательностью плану, цель которого — изгнать его из дома миссис Ли, и он поклялся страшной клятвой, что не даст этому иностранцу с обезьяньим лицом восторжествовать над собой. Впрочем, у Якоби было мало надежды на успех.

— Что может сделать старик? — откровенно жаловался он Каррингтону. — Будь я на сорок лет моложе, этот мужлан вряд ли бы здесь распоряжался. Ах, если бы я мог вернуть себе молодость! Если бы мы были в Вене!

Из чего Каррингтон справедливо заключил, что в былые времена, когда подобные действия еще не вышли из моды, старый дипломат непременно нанес бы сенатору оскорбление и всадил ему пулю в сердце.

ГЛАВА VI