Демократы

После стычки с Толкошем, этим ревнивым, коварным, подлым, спесивым и к тому же глупым животным — так мысленно характеризовал мясника Ландик, — он решил, что перестанет провожать Гану. Нечего соперничать с дураком, надо оставить ему Гану. С тех пор Ландик не ходил провожать девушку. Времени у него стало больше, но на душе было как-то тоскливо. Все-таки Гана куда милее его «тюремной камеры» с желтоватыми, давно не крашенными голыми стенами, на которых нет ничего, кроме дешевой фотографии главы государства в тонкой позолоченной рамке и круглых кухонных часов. Ландик часто закрывал глаза, чтоб только не видеть темного навощенного паркета, маленького, выцветшего, вытертого коврика с обтрепанными краями и всю убогую обстановку — низкую желтую этажерку, заставленную толстыми сводами законов, у стены скамью для посетителей, грубую простую вешалку, три гнутых стула и маленький письменный стол, а на нем — стеклянную чернильницу, пресс-папье с торчащими из стаканчика ручками и перекидной календарь.

Теперь он частенько подходил к окну и смотрел на площадь, чего никогда не делал раньше. Окно было большое, но грязное и запыленное, так что площадь, казалось, была окутана густой, осенней мглой, хотя светило майское солнце.

— Экономия, — проворчал он, проводя пальцем по стеклу.

Потом на другом стекле написал «Гана» и вытер палец о подкладку пиджака. Подойдя к вешалке, Ландик снял пиджак, надел люстриновый, как это делал обычно в неприемные дни, когда не было посетителей. В дни приема он оставался в том пиджаке, в котором приходил на службу. Сейчас Ландик только вынул из кармана газеты и сел за стол.

Он принялся читать заголовки и подзаголовки газет:

«В Кабинете министров… Словацкие льготы продлены… Предложение о снижении заработной платы отвергнуто… Американский тихоокеанский флот в Атлантике… Конец экономической самостоятельности… Торжества… Провокация в кинотеатре…»

Вопрос о снижении заработной платы интересовал Ландика, и он принялся читать, но тут вошел курьер Матько — в управлении все звали его по имени. Он нес груду дел, придерживая их обеими руками и подбородком. Матько хромал на правую ногу, поэтому казалось, что к письменному столу он приближается несколько неуверенно.

Матько тоже как будто относился к мебели, и служащие не обращали на него никакого внимания, никто не замечал, как сильно он хромает и как у него при этом дергается голова, не замечали, что у него рассечена голова, щека и верхняя губа. Память о войне. Редкие усы у него беспрестанно двигались, потому что он постоянно что-нибудь жевал — чаще всего сушеные сливы. У него всегда был набит рот, посетители даже жаловались на него за непочтительное отношение: дескать, его спрашиваешь, а он толком ответить не может, все объясняет жестами — подбородком, руками, ногой, и все потому, что непрестанно жует. Но именно потому, что он был инвалидом, его никто не ругал и все ему сходило с рук, — ему прощали даже грязь. Когда Ландик упрекнул его, что он не протирает окна, Матько ответил, не переставая жевать сливу:

— В Праге, извините, для натирания паркета есть полотеры, для мытья окон — специальные люди, а мы только для того, чтобы дела разносить.

— Почта? — машинально спросил Ландик, даже не взглянув на Матько.

— Гм.

Это «гм» возмутило Ландика. Он вспомнил, что утром в коридоре Матько с ним не поздоровался. «Доброго утра» Ландик от него и не ждал — рот курьера по обыкновению был набит сливами, — но Матько даже головой не кивнул.

— А где же ваше «доброе утро»? — обрушился Ландик на Матько, строго взглянув на него. — Слопали с завтраком? Не хватило хлеба к двум кружкам кофе?

Матько осклабился.

— Чего ухмыляетесь?

Матько пожал плечами.

Всмотревшись, Ландик увидел шрам на голове и шов на лице, заметил, как низко Матько наклоняется к столику.

— Положите дела и идите, — произнес он спокойнее. — Уважения требую не я, а служебный устав.

Понятно?

Матько положил бумаги и медленно выпрямился, уперев руки в бока. Потом вынул из кармана сушеную сливу и, пока клал ее в рот — о, диво дивное! — вымолвил целую фразу:

— Уважение что рыба: как сдохнет — начинает смердеть.

— Что начнет смердеть?

— Уважение.

Ландик и без того чувствовал себя оскорбленным, а слова Матько задели его за живое. «Это ведь он обо мне, — подумал Ландик. — Наверно, на Гану намекает».

— К чему вы это говорите? — Ландику захотелось выяснить причину поведения курьера.

— Да так, — огрызнулся Матько и ушел, прихрамывая и тряся головой.

Паркет скрипел под его правой ногой. Осторожно закрывая обитую красным сукном дверь, Матько пренебрежительно взглянул на комиссара.

«Превосходно, — разозлился Ландик, — курьер будет читать мне нотации… И все из-за этой злополучной Ганы… Подумаешь, какие господа!.. Будь она княгиней, и курьер бы меньше замечал, но раз она кухарка, а я комиссар политического управления — весь город взбудоражен»…