Демократы

Ландик презирал бедность. Да и кому она по душе, особенно своя собственная? Он тяжело переживал то, что вся семья ютится в одной комнатушке, где и варят, и стирают, и сушат белье, и спят. Он стеснялся приводить домой товарищей, не хотел, чтобы они видели его бедность. Не радовали его и каникулы: радость омрачали постоянные заботы матери по хозяйству. Его угнетало, что в засуху надо непрерывно поливать огород, «вечно» качать воду. Он не мог видеть, как мучается мать, качая воду, как она носит ее и, подоткнув юбку, поливает грядки. Поэтому он сам качал воду и, вместо того чтобы читать интересную книгу, лежа где-нибудь на траве под деревом, занимался подсчетом движений рычага, необходимых для наполнения бочки. Это было очень скучно. Капуста, сельдерей, огурцы купаются в воде, мальчишки плавают в реке у мельницы, а он должен качать и качать, и все ради нескольких жалких затертых шестаков.

Однако шестак годится, когда идешь на прогулку с товарищами, или на кружку пива, на сигарету. Кто даст? Мама. Поэтому Ландик качал воду и из жалости к матери — чтоб ей было полегче, — и для того, чтобы потом с чистой совестью «выкачать» из нее немного денег.

— А на что тебе два шестака? — спрашивала мать.

— На табак.

— Не кури.

— На кружку пива.

— Не пей.

— Но ведь я помогал тебе.

— Дорогая помощь, — отвечала мать, но деньги давала…

В сочельник она клала всем детям под салфетку серебряную монету — рождественский подарок. Эти монеты жгли Ландику руки, как и шестаки, которые он «выкачивал» из нее. Ах, если бы вернуть ей все! Но где взять деньги? Только несколько лет спустя, когда он уже служил «личным секретарем» жупана{43} Балажовича, Ландик смог сделать матери рождественский подарок: положил ей под салфетку свой первый заработок — пятьсот крон. Она ласково пожурила его:

— Ты, как всегда, расточителен. Оставь деньги себе, — и хотела вернуть ему банкнот. Они почти поссорились. Три дня банкнот валялся на столике, ни один не хотел брать его. Но мать все-таки спрятала деньги в шкаф.

— Если они понадобятся тебе, возьми вот тут, — сказала она. Ландик незаметно для самого себя перетаскал все. Но, доставая очередную бумажку в пятьдесят крон, он никогда не забывал спросить:

— Это не из тех?

— Нет, нет, это другие.

Как будто деньгам не было конца.

И сейчас, когда сыновья худо-бедно зарабатывают, мать по-прежнему занимается хозяйством, еле сводит концы с концами, копит крейцерики. За ней сохранились дом, огород, поле. Они не заложены, на них нет долгов, они чисты, как и ее совесть. Ей тяжело было бы уйти в другой мир с сознанием, что она ничего не оставит после себя, кроме доброй памяти, пусть хоть что-нибудь да останется детям в наследство… Каждая тряпка, каждый крейцерик пригодится…

Лежа на диване, Ландик листал страницы памяти, как иллюстрированную книжку, где каждый листок говорил о великой материнской любви. Себе — ничего, все — детям. «Как можно, — подумал он, — чтоб рядом с такой любовью на свете существовали эгоисты, люди корыстолюбивые, продажные, хвастливые, пренебрегающие всем, гордецы, дерзкие, тупые, бесчестные, неблагородные, злые, несправедливые именно по отношению к детям этих матерей, к своим ближним. Как уживается с этим возвышенным чувством людская подлость и грязь, через которую приходится шагать, вдыхая зараженный воздух, насыщенный невидимой болезнетворной пылью, которой ты дышишь, втягиваешь в себя ртом, носом, глазами, всеми порами, всем телом?»

Картины прошлого наполняли горечью его мысли о мире, о себе. Мучительно было думать, что он никогда и ничем не отблагодарил мать. Как будто дети могут вознаградить мать за все, что она для них сделала.

Бедная мама, думал Ландик. Ей-то кажется, что она вырастила бог знает какую персону. А я ведь бедняк, раб, чиновник на девяносто восьмом месте. После сегодняшнего взрыва меня обскачет любой идиот, к которому благожелательно отнесется начальник… Мы, мелкие чиновники, — всего лишь акробаты, исполняющие свои упражнения на лестнице. Казалось бы, поднимаешься вверх, чем выше, тем лучше. В публике — мать. Она ждет от сына блестящего «полета» на самом верху лестницы, дрожит и молится, чтобы ему удалось взобраться повыше. Но ни ему, ни ей не дожить до «полета». А что, если соскочить с лестницы и отбросить ее в сторону? Все равно до самой смерти не заберешься наверх… Что, если плюнуть на эту службу! Правда, два года пропадут, но зато он станет свободным гражданином, у него будет другое занятие, например, адвокатом может стать. Вот было бы чудесно! Бросить все… Опять донкихотский жест! Начальник лопнул бы от злости… Но что скажет мать?..

Бедная мама… Да и Гане нельзя больше морочить голову. Так или иначе, а вопрос с ней надо решать. Бедная Гана!

Ландик посмотрел на коробку, перевязанную красной ленточкой с надписью: «Йозеф Зелень, производство обуви в Старом Месте». В коробке — красные босоножки для Ганы.