Демократы

«Их я, пожалуй, все-таки отдам ей, — решил он, вздохнув. — Бедняжка Гана… Интересно, сделал Толкош предложение или нет?.. Перепелочка и буйвол. Бедняжка, бедняжка, — качал головой Ландик. — Но и я бедняк… Что ж, займем позицию выжидания, как такси на стоянке».

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Семейный совет

Старая пани Ландикова прослышала обо всем, что творится с ее младшим сыночком, Яником. Так уж водится: в жизни всегда найдутся громкоговорители, которые даром сообщат обо всем и даже о том, о чем не следует. Каких только помех не бывает, когда слушаешь такое радио! Они гораздо значительнее, чем у обычного приемника в грозу.

Тихий, едва слышный голос Ганы вдруг стал визгливым, требовательным, сварливым. Неопределенный, неуверенный тон Ландика теперь звучал нетерпеливо, — он женится на Гане, «et si illabatur orbis», — сказал бы Сакулик цитатой из Горация, заимствованной из справочника Тврдого, то есть «пусть хоть свет перевернется», как написано у Кузмани{44}. Казалось, вот-вот потечет кровь избитого мясника Толкоша. Начальник Бригантик рычит, как голодный лев из зверинца Клудского. Воздух сотрясается от сообщения о дисциплинарном взыскании, которое грозит Ландику увольнением. Общество Старого Места, восставшее против «большевика», опозорившего своим поступком государственное учреждение, волнуется, словно разбушевавшееся море.

Не удивительно, что пани Ландикова не на шутку перепугалась. Она, правда, не знала, что такое дисциплинарное взыскание, но зато прекрасно понимала, чем грозит увольнение со службы. Она не разбиралась в том, что такое «большевик», но знала, что такое домашний вор, который понемногу, незаметно крадет у тебя самое ценное и дорогое. Отчетливей всего она осознала, что какая-то кухарка собирается бросить тень на всю семью. Это все равно что посадить чернильное пятно на белую накрахмаленную сорочку. Сколько ни стирай, пятно все равно останется. Ее больше удручало даже не то, что Гана — кухарка, а то, что она бедна. Пани Ландикова сама прожила в бедности всю жизнь, собирая крейцерики и распределяя их между сыновьями, отказывая себе во всем, и поэтому желала каждому сыну богатую невесту. Ни знатный род, ни общественное положение, ни высокие связи не прельщали ее. Только деньги! Она приняла бы Гану, будь она богата, и отвергла бы графиню или дочь министра, если бы та была бедна.

«Деньги — солнышко, которое позолотит любую лужицу, вырастит самое хилое растение. А бедность — ночь, которая все покроет мраком, — говаривала она. — Хватит с меня бедности, я не раз тонула в ней. Врагу не пожелаю столько горя, сколько я перенесла».

Сейчас она не находила выхода. Зная сына, она понимала, что ни запрещением, ни угрозой она не предотвратит «скандал». Младшему сыночку нельзя ни приказывать, ни запрещать, ни угрожать. Только просьба, или нет, даже не просьба, а какой-нибудь хитрый ход, ласковое убеждение может устранить грозящую опасность.

Она решила посоветоваться со средним сыном Штефко, банковским служащим, который постоянно имел дело с цифрами и потому всегда считал-рассчитывал. По мнению старой матери, он был самым практичным из сыновей, самым скромным и хозяйственным. Он занимал весь дом матери, а ей из пяти комнат оставил ту, в которой она жила раньше, только чугунную печку оттуда вынесли и отодвинули шкаф, который заслонял дверь, когда дом снимали чужие люди. Это означало, что мать может свободно ходить по всему дому и находиться в любой комнате. Штефко кормил мать и платил налоги. Он покрыл дом новой крышей, побелил его снаружи, а внутри перекрасил, поставил новые печи, настелил паркет, вокруг дома насадил деревья — елочки, березы, липы, тополя — и огородил все железным забором; дорожки, двор и тротуары посыпал прекрасным желтым песком, — и за несколько лет запущенный деревенский дом превратился в господский особняк, в небольшую помещичью усадьбу, похожую на те, какие встречаются в деревнях.

Штефко достал блокнот, в который записывал расходы и издержки, и стал подсчитывать: