Демон

он пошел в лес, где деревья, его деревья, его собственный личный лес – вот опять, вот опять, вот опять, – пытаясь заглушить пронзительные голоса в голове птичьими трелями, пытаясь наполнить глаза и все свое стянутое узлом, корчащееся от внутренней боли тело свежей зеленью новой весны, новой жизни, но всякая зелень по-прежнему вызывала в нем лишь омерзение, в животе и в паху поселилась какая-то тошнотворная слабость, в ушах все стучали эти блядские барабаны, все стучали, стучали, стучали, и эти мелкие шлюшки в коротких юбках все вертели бедрами и высоко задирали ноги, да пошли они все… у него есть деревья… Слышите, да? Эти проклятые, сучьи деревья, и они все мои, все до единого, все мои, мне не нужны никакие мудацкие парады и девицы в зеленых сапожках – вот опять – где эти чертовы птицы, почему они не поют??? Пойте, сукины дети, пойте – вот опять, вот опять – вы меня слышите???? ПОЙТЕ!!!!

Почему, Бога ради, вы мне

не поете? Пойте. Пожалуйста, пойте. Ну, пожалуйста, пойте. Наполните мне голову песней, заглушите крики толпы, этой жуткой толпы, где все плотно прижаты друг другу, все так плотно прижаты друг другу – вот опять – что человеку даже негде упасть – вот опять – если он потеряет сознание, или с ним случится удар, или – вот опять – Нет! НЕТ!!!! – вот опять – пожалуйста… пожалуйста…

Он

встал на колени на мягкий зеленый мох, посмотрел на свои руки, на деревья вокруг, на почки на ветках, на новые, свежие листья, которые были зелеными, но и желтыми тоже, где на них падали солнечные лучи, он запрокинул голову к небу, куда тянулись ветви деревьев, тянулись ввысь, а свет лился вниз сквозь сплетение ветвей, он начал поднимать руки, но тут же их уронил и поднялся с колен – вот опять, вот опять, вот опять, вот опять – и пошел через лес, прикасаясь к деревьям, лаская их на ходу, отчаянно силясь наполнить голову пением птиц, которые были в лесу, они были (он их видел, черт побери, так почему же он их не слышал, а слышал лишь вопли дебильной толпы?), он обнял белый березовый ствол, прижимая его к груди – вот опять, вот опять, вот опять – вцепился в него мертвой хваткой, пытаясь унять вопли толпы, сжимавшейся со всех сторон, унять безмятежным покоем своего леса, но толпа все равно напирала, его тянули, толкали, мутная, тошнотворная дрожь сотрясала его изнутри, в голове все кричало, умоляло о тишине и покое, он ощущал под щекой мягкую, прохладную березовую белизну, а в душе нарастала печаль, всепоглощающая тоска, и ему снова казалось, что он тонет в потоке собственных страхов, и он крикнул своему лесу ПОМОГИ МНЕ! ТВОЮ МАТЬ, ПОМОГИ МНЕ! и еще крепче обнял березу, не понимая, почему это не помогает: как же так, здесь вокруг все мое, а мне не становится лучше? У меня за спиною – мой дом, прекрасный дом, любящая семья, а во мне копошатся крысы и черви и пожирают меня заживо. Огромный сад, собственный лес с ручьем, а мое нутро рвется на части, словно набитое ржавыми жестянками и бутылочными осколками. Ничего не помогает. Вообще ничего. Что еще у него есть??? И Гарри отчаянно прижимался к своей березе, к своей юной, прелестной, белой березе – вот опять, вот опять, вот опять, вот опять, вот опять – буквально физически ощущая, как внутри у него все гниет, распадаясь на части, и пытался выплюнуть эту гниль, но во рту сразу делалось мерзко и гадко, невыносимо, и опять…

Линда весь день улыбалась и напевала себе под нос, и дом был наполнен теплым солнечным светом, пока Гарри не вернулся с прогулки по лесу. Линда смотрела, как он входит в дом, идет к креслу, садится, и внутри у нее поселилась холодная пустота. Все вокруг сделалось серым, все стремительно погружалось во тьму. Она продолжала двигаться и говорить, кормила детей, вытирала им рты, рассеянно отвечала на их вопросы, а в душе нарастало гнетущее ощущение безысходного, бессмысленного притворства, и она ругала себя за то, что так глупо тешила себя надеждой, и все равно продолжала надеяться, хотя уже понимала, что некая внешняя сила, с которой ей точно не справиться, насмехалась над ней и ее жалкой надеждой.