Демон

вот опять, вот опять, вот опять – Гарри пытался унять эту дрожь, сотрясавшую его нутро, но не мог управлять ходом собственных мыслей, не мог закрыться от мыслей совсем. Они метались у него в голове, перепрыгивая от многочисленных женщин к тем смердящим берлогам, где он оказался в итоге, и он морщился при одном только воспоминании о тамошней вони, и мысли тащили его за собой – по кабинетам в офисных зданиях, где он совершал свои мелкие кражи, – но это было так скучно и неэффективно, и, несмотря на все внутренние протесты, его снова тянуло туда, на платформу метро и на Таймс-сквер – вот опять, вот опять – и лицо, висящее в пустоте, таяло и растворялось в себе, раззявив рот в страшном беззвучном крике, и превращалось в лицо его сына с красной отметиной на щеке, пламенеющим следом его руки, лицо с распахнутым ртом, из которого не вырывалось ни звука, и тишина пронзала Гарри насквозь – вот опять, вот опять, вот опять – и казалось, что в целом мире нет места, где можно скрыться от этой боли, и как бы отчаянно Гарри ни сопротивлялся, его все равно выносило на платформу метро, и он шел по Таймс-сквер, и взгляд сына жег его, как огнем, и внутри все сжималось, и он судорожно глотал слюну, но противный свинцовый привкус во рту никак не желал проходить, он гнал прочь эти мысленные картины, но они были очень настойчивы, его терзало, рвало на части чувство вины, сочилось из пор и текло медленным тягучим потом по спине и бокам, и ощущение было такое, словно по коже ползают насекомые – вот опять, вот опять, вот опять, вот опять, вот опять – и газета не помогала отвлечься, и вид за окном не поглощал его мыслей, все эти пейзажи, что мелькали за сломанными заборами и телефонными столбами, и внезапная тьма, когда электричка ныряла в тоннель, и люди как будто давили со всех сторон, буквально ломились к нему в такси, и он был почти что готов подняться к себе в кабинет пешком, чтобы только не ехать в лифте, но сорок третий этаж это все-таки высоковато, и он все же заставил себя войти в лифт, и кое-как выдержал этот подъем, хотя дышать становилось все труднее и труднее, он вошел в кабинет, закрыл дверь, секунду подумал и запер ее на ключ, сел за стол, ему было душно и неуютно, влажная от пота одежда неприятно липла к телу, и даже здесь, за огромным столом, в его огромном, роскошно обставленном кабинете, его не покидало тягостное ощущение, будто на него давят со всех сторон, он оглянулся через плечо, посмотрел на город за большим окном, задернул шторы и почти впал в отчаяние, силясь сбросить с себя этот гнет, угрожавший его раздавить, но не нашел ничего, что могло бы его защитить, он чуть было не начал молиться, но прибил эту мысль в самом зародыше, задвинул ее в самый дальний уголок сознания и попытался дышать ровно и глубоко, чтобы снять это внутреннее напряжение, это раздражающее давление в груди, но что-то мешало ему дышать – вот опять, – и сын смотрел на него широко распахнутыми глазами, и отметина у него на щеке полыхала багровым, и Гарри схватился руками за голову и застонал, борясь с подступавшим удушьем, судорожно хватая ртом воздух, и его била дрожь, и он кое-как продержался до вечера, заставляя себя работать – опять, и опять, и опять, и опять, и опять, вот опять…

За неделю перед Пальмовым воскресеньем[5] он как будто постарел лет на десять. Почти наравне с гнетущим напряжением внутри нарастало и напряжение снаружи – по работе. Одна крупная международная организация предпринимала упорные попытки ослабить, а в перспективе и уничтожить их синдикат. Гарри знал, как знали и все остальные в совете директоров, что он сможет выработать стратегию, необходимую для сохранения целостности синдиката, но все упиралось во время. Крайний срок был известен, 15 апреля, и если к этому дню не будет готов план реорганизации, то все, ради чего Гарри Уайт так упорно трудился все эти годы, полетит в тартарары, и фирма погрязнет в финансовом хаосе. Гарри пытался справляться со своими внутренними конфликтами, с головой погрузившись в работу, но этот способ действовал плохо. Да, Гарри работал, но его затравленный разум над ним насмехался. Работа шла вяло и малорезультативно, что для него было немыслимо, и ему никак не удавалось отгородиться от ужасов, поселившихся у него в голове, ужасов, что вгрызались в него изнутри, проникая до мозга костей.