Демон абсолюта

«Края пустыни усеяны обломками погибших верований».[775] На Востоке встречается множество неудавшихся пророков, ставших лишь полубезумцами. Но все они искали того же Бога, отвечали на тот же зов, который слышал Лоуренс. Точно так же для него люди почитали кумиров, увлекаемые своими страстями в широкие врата ничтожества. Точно так же для него мир не был тем, чем он казался, и в нем самом жил другой — тот, кому он был так же чужд, упрекая себя за то, что он — это он, как чужд он был сейчас той Англии, в которую вернулся. Ничтожность того, на чем соглашаются друг с другом люди, он пытался выкрикнуть в своей книге, которая была одновременно его уходом в пустыню и его проповедью, и в которой он не находил ничего, кроме своего смехотворного образа. Но там он нашел, если не свой увеличенный образ, то, по меньшей мере, судорожное обвинение из мира «Карамазовых», от которого его драма снова отличалась. Достоевский, создав с помощью своих персонажей убежище, которое позволяло ему существовать, жил так же, как каждый из нас, разве что более мучительно; Лоуренс искал образ жизни.

Для того чтобы поглотить то непоправимое, что он носил в себе, пророк совершил бы метаморфозу богов в плоть и кровь; великий поэт — метаморфозу мира в вымысел; человек трагический — метаморфозу самого себя, иногда в мертвеца. А Лоуренс не был ни пророком, ни великим поэтом, лишь человеком, одержимым абсолютом, в котором конвульсивно билась энергия и недюжинные достоинства, и который умирать не хотел.

Чувство зависимости, подобное раковой опухоли, сознание рабства человека перед судьбой, из которого происходила двусмысленная тяга к несчастьям, нельзя было победить иначе, чем с помощью героизма или саморазрушения, принесения себя в жертву на благо людей или идеи, которую мы делаем из самих себя. Герой непреклонно тяготеет к своей гибели. Если героические мифы звучат сквозь века так величаво, это потому, что Прометей должен быть прикован на Кавказе, что пламя костра Геракла освещает уже первый его поход против чудовищ. Ибо герой-победитель вновь вступает в борьбу: нет высшего героя, чем тот, кто вовлечен в битву не с чудовищами, а с богами. Но если он вступает в нее, то ради спасения людей. Тогда как в его одиночном конфликте, столь же неисчерпаемом, который направлял Лоуренса против судьбы, единственной ставкой была та концепция, которую имел Лоуренс о себе. Его восстание против его чувства зависимости толкнуло его к великому делу свободы (полностью чуждому его идеологии, если не его натуре), как Байрона толкнуло в Грецию: но для того, к кому не поспешила спасительная смерть в Миссолунгах[776], путь к спасению исчезал. Подлинный противник, зависимость, обрел свое лицо, и человек оказался один на один со своими саркастическими богами. Итак, бесплодный герой понял, что больше всего он тяготеет к тому, чтобы идти на костер: он не может больше ничего противостоять богам, кроме самого себя. Он не может повергнуть в небытие судьбу, заключенную в нем, не повергая в небытие самого себя. Он был близок в своем роде к тем восточным самоубийственным сектам, пылкость которых рождается не столько из отвержения мира, сколько из надежды победить богов в молниеносную секунду.

Снова его ужасное одиночество было не лишено трещины, и в нем обитало братство, если не с людьми, то, по меньшей мере, с рабством, которое он делил с ними. Хотел он этого или нет, разрушение, к которому он взывал, приближало его к их уделу. Он нуждался в самоубийстве, которое не закрывало, но выламывало врата смерти, он нуждался в древнем кровавом дожде, от которого поднимаются всходы: Кириллов хотел стать основателем секты, и побежденные боги были в нем и в других опустошенных сердцах: его самоубийство — это проповедь.

Но даже эта смутная надежда, которая не была чуждой Лоуренсу в то время, когда он писал, не перевешивала ужасное возвращение Ангела. Он уже знал подобное в Аравии, но тогда он не оставался беззащитным. После пыток в Дераа он считал, что «цельность его личности была непоправимо разрушена».[777] Страдание, как и смерть, есть сама печать человеческого рабства. Но Лоуренс полностью отдавал себе отчет в том, что снова рискует подвергнуться мучениям, когда снова вернется за линию фронта — и все же возвращался.

Призрачная абсурдность Европы, в которую он возвратился, провал его попытки выразить себя, его утомительная легенда и то, что он ставил под вопрос себя самого, его тюрьма, вновь запертая с восхождением на трон Фейсала, диалог с Хуссейном — все это влияло на него дольше, чем мучения в Дераа. Предоставленный сам себе в мире, который оставался пустым, сколько бы крови ни было пролито — за какую линию фронта мог бы он теперь вернуться?