Демон абсолюта

Но в таких личностях все воодушевляется той страшной силой смирения, о которой говорил Достоевский, она далека от того, чтобы быть владением индивидуума самого по себе, для него это проигрыш: он сгорает вместе с тем, что хотел бы сжечь в себе, и пылает в этой метаморфозе причастия.

Однако Лоуренс, одна из самых религиозных душ своего времени, если понимать под религиозной ту душу, что до глубины чувствует мучение быть человеком; Лоуренс, который получил религиозное образование в Англии, обучался у иезуитов во Франции[754], мать и брат которого стали миссионерами, который называл «Карамазовых» пятым евангелием[755] — не написал на девятистах страницах своих писем (и книг) даже пятнадцати строк о христианстве[756]. В нем, под его гордыней, было если не смирение, то, по крайней мере, яростное и прерывистое стремление к самоуничижению — то через дисциплину, то через почитание; ужас перед респектабельностью; отвращение к собственности, к деньгам, бескорыстие, принимавшее в нем форму благотворительности; глубинное сознание своей виновности, за которыми следовали его более мелкие ангелы и демоны: зла, ничтожества, почти всего, что терзает людей; жажда абсолюта, инстинктивная страсть к аскетизму. Этим, казалось, он напоминал Иисуса, который, вечно на кресте, страдает среди всех в последнем одиночестве. Но он не верил больше в религию «своих», как не верил теперь в их цивилизацию. И в нем была черта в высшей степени антихристианская: он не ждал своего отпущения грехов ни от кого, кроме себя. Он не искал умиротворения, но искал победы, завоеванного покоя. «Одна из самых болезненных вещей в жизни — прийти к открытию, что не так уж ты и хорош. Мне не нужны сравнения, я не сопоставляю себя с такими же людьми, как я. Где-то есть Абсолют, только это и идет в счет: и мне не удалось его найти. От этого — чувство существования без цели».[757]

Абсолют — это последняя инстанция человека трагического, единственно эффективная, ибо только он может сжечь — даже если вместе с самим человеком — его самое глубокое чувство зависимости, упрек в бытии самим собой.[758]

Глава XXXVI.

Лоуренс чувствовал себя в Англии более чуждым, чем после возвращения из Дамаска. В Англии, в Европе, в жизни. Неумолимый разлад, напоминающий тот, что предшествует религиозному обращению, разъедал для него мало-помалу все формы жизни. В Лондоне, где он больше не ощущал себя одним из своих, он все больше чувствовал себя эмигрантом из неведомой страны, где все, что европейцы имели общего между собой, с давних пор было ему безразлично.[759]

Начиная с денег. Он распределял многие миллионы фунтов, а после его освобождения от должности[760] пришлось настаивать, чтобы он притронулся к ста десяти фунтам…[761] Его отец — триста фунтов в год и пять сыновей — выказывал к деньгам «презрение идеалиста»; как и его мать. Сам Лоуренс не испытывал нужды ни во время своего сурового бродяжничества, ни в Каркемише, ни во время восстания — по меньшей мере, для себя.[762] Самые чистые из его доходов — из министерства и Колледжа Всех Душ — ушли на покупку нескольких картин, приобретение для Британского музея рукописи Доути (последний не знал, кто ее оплатил[763]), выполнение иллюстраций для будущего издания его книги[764] — или же были розданы.[765]

Чувство, которое он испытывал к деньгам[766], было в буквальном смысле религиозным. Примитивная теократия или примитивный коммунизм обеспечивают каждому средства к существованию, не допуская, чтобы приобретение могло вмешаться в его действия, и это чувство обитало в его сердце. Так как всякое действие, смысл которого — приобретение, было чуждым ему, деньги были для него лишь демоном, вынуждающим человека отвергать те действия, которые были бы достойными в его глазах. Он отрицал деньги в той мере, в которой они меняют человека, называл проституцией все, что исходит от них. Он допускал, на худой конец (не без отвращения), что его книга будет продаваться, но ради того, чтобы она продавалась, он не собирался изменить ни строчки; если он получал от министерства хотя бы скудное денежное содержание, то лишь потому, что между этими деньгами и тем, что он делал, не устанавливалось никаких связей. Колледж Всех Душ не заключал с ним договора ни о чем — даже о том, чтобы он завершил свою книгу — и он уже подумывал о том, чтобы покинуть его, как покинул он свою квартиру. Он мог принимать деньги (часто для того, чтобы их раздать) лишь на том условии, что ради их получения сам он не будет вовлечен ни во что.[767]

И что принесли бы ему деньги? Признание? Для него это было смешно. Он жаждал обитать в воображении людей, а не чтобы его признавали.[768]

Власть? К власти как таковой он был равнодушен: даже в Аравии он три раза просил отставки.