Демон абсолюта

Авиация приносила ему ежедневный риск, которым так отличалась его драма в Аравии. Он подумывал о том, чтобы завербоваться туда, в 1919 году, после возвращения из Дамаска; и потом, на конгрессе[778] в Каире, где много раз встречался с начальниками ВВС, чтобы уточнить ее действия в управлении Месопотамией. Сэр Джеффри Сальмонд уже предложил ему служить вместе с ним.[779] Если это не было решением вопроса, то, по крайней мере, было средством прекратить его искать. Но в ВВС, как и в гражданской авиации (а ей было уже тридцать пять лет…), как в археологии, он остался бы полковником Лоуренсом. И то, на что он решился прежде всего, потому что не мог отдать ничего, что было бы достойным той части его самого, которую он собирался сохранить, было разрушение его идентичности. Для тех, кто знал его, он был Т.Э., и это мало что значило. Но он собирался бежать от всех этих взглядов, жаждущих видеть в нем героя, ведь он не мог простить себя за то, что им не был, потому что тогда перед ним поднималась единая обвиняющая фигура, неисчерпаемая и всегда одинаковая, воскрешающая его бессилие и его провал.

Оставалось одиночество. Построить еще один Поул-Хилл? Первый сгорел, когда он вел переговоры с королем Хуссейном[780], как будто затем, чтобы обозначить для него, что иллюзия побега отныне напрасна. Поул-Хилл с его книгами и пластинками хранил уединение от мира, оставляя из него лишь то, чего люди ожидают от вечности. Что делал бы Лоуренс в каком-нибудь другом Эппингском лесу, в плену книг тех людей, что были способны выразить себя, одинокий житель отвергнутого им мира? Он верил, что искусство спасет его, когда ничто спасти не сможет, но тогда он жил надеждой оказаться в нем мастером, а не незваным гостем. Печатать стихи на ручном прессе — это не способ избежать самоубийства. Куда бы он хотел теперь бежать, если не мог бежать в духовный мир? Он обнаружил в своей типографии ту же тоску, что на улицах Лондона, где он бродил один, и к нему снова и снова возвращалась та усталость, в которой он узнавал предвестие небытия. «Люди принимают как должное, что у меня достаточно денег или намерения их делать: а у меня вовсе их нет, и я никогда не стану работать ради этого — и не сделаю денег».[781] Он покинул колледж Всех Душ. «Чтобы быть хорошим fellow, нужны три вещи: хорошо одеваться, уметь блестяще болтать и разбираться в марках портвейна. Мне безразлична моя одежда, я люблю тишину и не пью». Семейный дом в Оксфорде был покинут. Он подумывал о том, чтобы стать смотрителем маяка…

Но одиночество в тридцать пять лет требует состояния благодати; а он знал по своим бессонницам, что ни о какой благодати речи быть не может. «Мне очень трудно ничего не делать…» Праздность уже наделяла всемогуществом его память, еще более беспощадную, чем люди, изводившую его лишь горькими воспоминаниями. Весь мир не мог заставить его до такой степени вкусить своего рабства, как заставлял он сам себя.

Поступить в береговую охрану[782] под чужим именем? Уединение, присущее морю, возможность действовать… Он предпочитал контрабандистов Государству. Он больше не надеялся на победу, но попытался организовать свое несчастье.

В августе несколько человек узнали, что полковник Лоуренс, создатель королевства Ирак и принципалитета Трансиордания, посланник при короле Хиджаза, советник Уинстона Черчилля по Среднему Востоку, спустя месяц после своей отставки был зачислен под вымышленным именем в королевскую авиацию рядовым. [783]

Всякое кардинальное решение отвечает на предписание бытия в целом, а не на некие мотивы.