Демон абсолюта

Выдержал бы Лоуренс такую жизнь? Он вовсе не был в этом уверен. Он решил положиться в этом на свою волю, и знал, что она незаурядна. Когда он покинул армию, все это могло казаться жалким поиском рекламы (его врагам уже казалось…); когда не оставалось ничего, кроме силы воли, было маловероятно, что его нервы, более чем потрепанные, выдержали бы это; смог бы он приспособиться, стать похожим на тех, с кем собирался объединиться? Это то, на что он иногда надеялся. Он играл напропалую, зачарованный, как во время своего отъезда в Пальмиру, той неповторимой минутой, которая оплачивается лишь риском для жизни, ему казалось, что он снова схватился обеими руками за свою судьбу. Великий игрок играет, чтобы проиграть, зная, что также он может и выиграть: проиграть игру — это не значит швырнуть деньги в сточную канаву. Играть жизнью — не значит убивать себя. Если Лоуренс выбрал ВВС, то лишь потому, что хотел уничижения, но не скуки; и не исключено, что его теневая сторона могла приспособиться там просто из-за присутствия в комнате молодых людей. Нередко перед самоубийством закуривают сигарету или надевают свой выходной костюм. В Лоуренсе, и это составляло часть его трагической игры, была смутная надежда выиграть. Он хотел покончить с интеллектуальностью, которая теперь была для него лишь инструментом обвинения, но хотел жить с необработанными людьми, и знал, что единственное средство это сделать — разделить их удел и их работу; и он хотел жить с ними так же, как когда-то хотел жить с арабами, потому что у него была смутная надежда — бросившись в другой мир, обрести в награду самого себя, пока что ускользающего от него. Возможно, мир низов дал бы ему то, в чем с такой ясностью отказывал ему мир духа. «Особая притягательность принуждала меня к непрерывной борьбе — спроецировать свою личность на новую среду, предлагающую мне мою новую обнаженную тень»,[784] — писал он в Аравии. Но от среды, которая стояла от него дальше всего — прежде всего из-за полного отсутствия интеллектуальности — он ждал большего, чем образ самого себя. Возможно, он ждал метаморфозы. Ничтожества, но уже довольного, отупения, лишенного проблем — или неизвестного персонажа, такого, как тот, что заставила родиться в нем Аравия. В череде абсурдных явлений, где настоящее присоединялось к прошлому, раскопки в Каркемише — к Дамаску, возможно, избегал абсолюта тот вечный человек, над которым история не имеет власти, со времен хеттского рабочего, преклонившего колени в молитве и запечатленного в глине могильных плит, до рабочего английского — и до рядового, у которого вместо имени номер. Противостоять бесформенному человечеству — значит противостоять человечеству фундаментальному. Существо, которое вырастало в нем из самых ужасных дней в Аравии, требовало, чтобы он стал большим, чем некоронованный король Багдада; ставкой здесь было откровение. Даже если это «центральное я» не достигалось в такой конфронтации, не было ли это продолжением его метаморфоз? Иначе что общего было между полковником Лоуренсом и рядовым Россом, между человеком, чье прошлое волновало все юношество, и человеком под вымышленным именем, у которого прошлого не было вовсе? Если этого «центрального я» не существовало, если в Россе осталось бы не больше от Лоуренса, чем в бабочке — от гусеницы, оскорбительная ливрея первого была бы костюмом, который подходил бы его жизни — всей его жизни.

Тревожная часть его надежды, которая содержала в себе другую надежду. Для Лоуренса было характерно совершать поступки, поддающиеся романтической интерпретации — несомненно, он был способен совершить их именно потому, что они несли в себе таковую. Его зачисление казалось некоей человеческой жертвой — безвозвратным уходом, который бросает трагического героя в какой-нибудь Иностранный легион. Но английская армия — не Иностранный легион, и Лоуренс терял в ней свою идентичность лишь в той мере, в какой сам хотел. Однако, если он терял ее там, то и сохранял: если прежний Лоуренс был отвергнут, он не был разрушен, сожжен социальным самоубийством. Лоуренс не порвал со своими друзьями. И совсем не из слабости, но ради игры куда более сложной, которая увлекала его, он прятал в солдатском вещмешке прежний мандат: «Наш глубоко преданный и любимый Томас Эдвард Лоуренс, эсквайр, подполковник нашей армии, кавалер нашего почетнейшего ордена Бани, кавалер нашего ордена «За особые заслуги», облечен правом вести переговоры с королем Хиджаза на правах полномочного представителя большой печати Англии»[785].