Демон абсолюта

В юности Лоуренс обычно говорил, что мир умер в 1500 году, с изобретением книгопечатания и пороха. Он все еще любил ту деятельность, которая позволяла ему наполовину средневековый образ жизни, когда можно было не применять инструмент равнодушно, а совершенствовать его. Он был советником арабов не так, как легат мог быть советником только что обращенных варваров, но когда придумывал новые способы подрывных работ. Теперь, когда решение публиковать «Семь столпов» было принято, он собирался сам руководить печатными работами при помощи ремесленников, работая в атмосфере печатни XVI века — но технически более [неокончено].

Он коллекционировал книги, изучал самые драгоценные издания Уильяма Морриса и английских печатников, которые в конце XIX века возобновили традиции Ренессанса. Он снова испытывал страсть к вещам, отделенную для него от всякого желания ими обладать, побуждавшую его организовывать зал находок в Каркемише, как лабораторию.

Пробел, который следует за точками в строке, приводит в отчаяние великих типографов: если он длиннее, чем половина строки, то разрушает, вверху или внизу страницы, самое удачное положение текста, и никакое совершенство в расположении полей не может с этим совладать. Уменьшение его длины достигается, когда увеличиваются пробелы между словами. Этот процесс имеет свои пределы: он становится заметным, и появляются длинные вертикальные белые полосы, «гусеницы», которые, в свою очередь, портят вид напечатанного. Лоуренс не собирался допустить среди двух миллионов букв ни одного пробела, который бы его не устраивал, и уменьшал все те, которые считал слишком длинными, изменяя свой текст.

То, что он годами вырабатывал свой стиль, и что текст был крайне протяженным, для него было неважно. Многие из гранок ему приходилось переделывать до четырнадцати раз. А располагал он лишь двумя часами в день. Он продолжал правку текста, перестройку Клаудс-Хилла, своей комнаты, столовой, во время тех четвертей часа, которые выкраивал из нудной работы в Бовингтоне. Он добивался также, чтобы иллюстрации, собранные, наконец, воедино, были воспроизведены с максимально возможным совершенством; хорошая репродукция в цвете стоила в десять раз больше посредственной. Он считал эти иллюстрации, большей частью портреты, не комментарием к своему тексту, а защитой своих персонажей против себя самого, «суд Божий, поставленный перед глазами читателя». Он хотел к тому же не смешивать их со своим текстом, а приложить в конце книги. Он корректировал издание своих репродукций с такой же страстью, как свой рассказ, заставляя Кеннингтона и тех, кто их делал, изумляться его зрительной памяти: он отмечал неточные тона на вклейках, модели для которых видел недели назад, добиваясь, чтобы работа переделывалась — за его счет.

Наконец, он решил публиковать «Семь столпов» в форме частного издания, ограниченного сотней[876] подписных экземпляров, каждый в двух книгах — оставляя за собой право принимать или исключать подписчиков. Тысяча фунтов была собрана достаточно быстро; но после того, как первая треть была отпечатана, у него не осталось ни гроша. Лоуренс продал участок в Эппинге, начал распродавать свою библиотеку — единственное в мире, к чему он был привязан — подумывал о том, чтобы продать участок Клаудс-Хилла, оставив за собой лишь сам коттедж; он направил на это свои поступления из колледжа Всех Душ до конца своего членства. Книга разрасталась, репродукции собирались, Лоуренс всю ночь переделывал свои фразы, чтобы заполнить пробелы, изменял переделанные фразы, потому что они его не устраивали, наблюдал за репродуцированием, мечтал о переплетчиках, искал, что он еще может продать. Если бы не полковник Бакстон, который когда-то командовал походом императорских верблюжьих войск, а теперь управлял банком «Мартинс» и добровольно взялся за администрирование этого небывалого предприятия, издание бы прекратилось. Лоуренсу предложили план — опубликовать сокращение, гонорар от которого обеспечил бы публикацию полного текста. Он не забыл те мотивы, которые недавно заставили его принять это решение, но ничто, кроме желания и действия, не ставило угрызения совести на положенное им место.

Ему писали теперь только на Клаудс-Хилл; без имени адресата. Работы в лагере, несколько дружб, правка и издание его текста не оставляли больше места тоске. Кошмары и кризисы становились все реже и реже. Перечисляя Форстеру самые великие книги, он добавил к прежним трем гигантам «Листья травы», «Пантагрюэля», «Дон Кихота», «Войну и мир» (которую теперь считал первым из романов) и забыл «Заратустру»[877]. Тем временем… отпечатанные страницы накапливались, счета тоже; и полковнику Бакстону, который снова предложил ему свою помощь, Лоуренс ответил: «В этом не будет необходимости, если не возникнет затруднений; но они могут и возникнуть. Вспышка пневмонии, или усталость, или другая судьба, которой я всегда страшусь. Знаете, я иногда едва удерживаюсь в здравом уме…»[878]