Демон абсолюта

Одетый, как бойскаут, питаясь простоквашей, хлебом и иногда — фруктами, вычерчивая планы, фотографируя, он прошел Палестину и Сирию. В Оксфорде один сирийский пастор[118] утверждал, что мусульманское гостеприимство позволяет путешествовать почти без денег, и немного научил его арабскому; прежде всего он научил его самому этому гостеприимству. Но впервые в него стреляли: на него напали, и нападавший умчался, «как будто спешил выиграть скачки с препятствиями»[119]; несколько позже его атаковали курды, забрали его фотоаппарат, оставшиеся гроши, большую часть одежды и оставили его умирать (но бросили рядом его документы, не имевшие для них ценности). Турецкая газета объявила, что он был убит, и, когда он вернулся в гостиницу в Алеппо, перепуганный портье попятился назад: «Это же голос покойного мистера Лоуренса[120]…» Он прошел пешком тысячу шестьсот километров, снял планы тридцати шести из тридцати семи замков, которые собирался увидеть, и сообщил о том, что существуют доказательства западного влияния на арабские крепости. Кроме того, он заразился малярией[121]. «Моя прогулка была восхитительной»[122]…

Его просили изучить утраченную технологию изготовления кольчуги из петель[123], и он привез из Алеппо оборудование, приобретенное у последнего из тех, кто делал подобные вещи, а из Тира привез раковины моллюска мурекса, из которого древние добывали пурпур, чтобы лично красить пергамент, в который собирался переплетать свои книги[124].

Хогарт мог видеть в этой долгой прогулке лишь знак выдающейся энергичности характера и духа, поставленных скорее на службу честолюбию, а не фантазии, игравшей для него меньшую роль. Но было в этом волевом юноше что-то смутное, и это не укрывалось от Хогарта. Честолюбие его протеже не имело цели: он был равнодушен к своему диплому с отличием, в котором стояли самые высокие оценки, он, вне всяких сомнений, был так же равнодушен к почету и власти, а также — инстинкт более странный — ко всем формам удовольствий, объединяющих людей. У него было мало друзей, и каждая из этих дружб напоминала убежище. Его любовь к истории имела ту же черту: убежище в прошлом, убежище в относительном одиночестве; Средние века вели его к Востоку; куда вел его Восток? К тем раскопках в Каркемише, на которых Британский музей, под руководством Хогарта, надеялся восстановить цивилизацию хеттов? Лоуренс был там помощником самого хранителя, затем — помощником Вулли, отличался исключительной эффективностью и неуловимой отстраненностью. Хогарт теперь уже знал, что он не был археологом по натуре. Вернувшись на последнюю сессию раскопок, он увидел, что большая стена ограды расчищена, склады заполнены, всё в строгом порядке. Почти всю комнату Лоуренса занимала библиотека — стихи и технические труды; еще там был револьвер, с которым тот упражнялся каждый день, и молодой арабский слуга, очень красивый. Лоуренс больше не был подростком. Помимо раскопок, он возвращался на Восток в долгие периоды каникул (работы прерывались два раза в год), которые проводил, путешествуя по стране, жил, как местные жители, одевался, как араб. Об этой стороне его жизни Хогарт не знал ничего[125], но иногда чувствовал, как проявлялось в нем «послевкусие свободы после тех двух недель на дне Порт-Саида — днем разгружать уголь на пароходах бок о бок с отбросами трех континентов, а ночью спать, свернувшись на волнорезе, которого едва касаются легкие волны»[126].

Какой неизвестный Лоуренс, менее таинственный, но не менее неожиданный, написал те письма, которые получил Хогарт? Его обычной дотошности было далеко не достаточно, чтобы объяснить эту новую метаморфозу, эту волю, часто напряженную, и страсть, которая теперь пронизывала его тон, становившийся, когда он писал, настойчивым и упорным.