Демон абсолюта

Стойкость — лишь самое элементарное качество командира. Должность, которую поручили Лоуренсу, когда Британский музей предпринял раскопки древней столицы хеттов под руководством Хогарта, была должностью мэтра Жака[137] — нужно было одновременно ассистировать, фотографировать, копировать надписи, охранять статуи и, главным образом, контролировать строительные работы. Задача эта считалась нелегкой. Раскопки, очень обширные, находились рядом с тем местом, где немецкие инженеры строили железную дорогу в Багдад: потасовки, бунты, драки шли постоянно[138]. В ходу там был кнут, как в турецкой армии. Лоуренс взял бригадиром главного из вождей разбойников в округе, Хамуди; складывал деньги для оплаты рабочих в открытые ящики, которые доверил охранять ему же. Он стал наполовину инженером, чтобы ставить на рельсы вагонетки, наполовину врачом, чтобы лечить рабочих. Он спал рядом с ними, вечерами слушал их бесконечные истории. Он знал каждого из них не как рабочего, но как личность. Хамуди, любознательному в религиозных вопросах, как все арабы, он переводил Евангелие от Марка. Он охотно говорил со всеми об исламе. Он, к всеобщему ликованию, устроил «водяные горки» на Евфрате. Он внушал им сознательное отношение к тому, чем они занимаются, и к их находкам (за каждую найденную вещь полагалась премия), которые приветствовались салютом и влекли за собой пиры соответственно их важности. Ту работу, которая никогда не была для них ничем иным, кроме формы рабства, Лоуренс превращал в игру или утверждал ее достоинство. Когда из-за недостатка в деньгах работы пришлось приостановить на шесть недель, рабочие решили продолжать: им заплатили, когда пришли деньги.

Вулли замещал Хогарта. Однажды во время его отсутствия, вследствие стычки между рабочими с двух объектов, немцы приказали выпороть одного из людей Лоуренса. Тот явился к начальнику немецкой делегации, Контцену, требуя, чтобы инженер, ответственный за это, принес публичные извинения. Контцен нашел это неплохой шуткой. «Иначе, — сказал Лоуренс, — я возьму дело в собственные руки». — «То есть?» — «Найду вашего инженера, отведу в деревню и прикажу выпороть». Контцен знал, какое влияние молодой англичанин имеет среди рабочих, и что выпоротый человек был невиновен: извинения были принесены. Лоуренсу было тогда двадцать четыре года[139].

Когда турецкий губернатор вилайета отказался сдержать обещания, данные работникам на раскопках, Лоуренс спросил: «Какие из турецких ругательств самые оскорбительные?» Хамуди рассказал. «Пойдем со мной». За пять часов, которые длился путь, Лоуренс бормотал сквозь зубы эти два слова, по временам спрашивая, достаточно ли хорошо его произношение, пока оно не стало достаточно хорошим. Их с церемониями ввели во дворец. Там Лоуренс пришел к губернатору и, указывая на него пальцем, неустанно повторял два ругательства. «О Хамуди, брат мой, — сказал губернатор, — убери от меня эту угрозу, я сделаю все, что он хочет».[140]

В подобных приключениях, где блеф настолько сочетался с храбростью, Хамуди и все рабочие-арабы узнавали одного из своих. И, может быть, самое глубокое влияние Лоуренса на рабочих исходило не от его находчивости, не от технических навыков, не от его стойкости, даже не от его религиозного чувства справедливости, но от того дарования, которым он обладал — не будучи им равным, быть похожим на них. Бедный, абсолютно бескорыстный, щедрый до незнания пределов своей собственности, предпочитающий тот поиск абсолюта, который является самой душой ислама, очень смелый, отличный стрелок, равнодушный к самым редким винам, но любитель хорошего кофе, знаток ковров (которые раздаривал, как только получал), страстно увлеченный генеалогиями и диалектами, уверенный в превосходстве арабского языка Хиджаза над языком Египта так же, как француз ставит язык Расина выше языка Понсон дю Террайля, способный в качестве наказания за простительную провинность рабочего мгновенно намекнуть на скандальные выходки его деда, Лоуренс если не стал арабом, то, по крайней мере, больше не был среди них чужим. Людям нравится больше, чем принято считать, признавать и даже чувствовать превосходство, если это чувство братское.

Это было совсем не то, что обычно считают добротой, во-первых, потому что поддразнивание, иногда жестокое, не было чуждо ему (но лишь по отношению к равным и вышестоящим), а во-вторых, потому что его поведение не имело тех черт, которые неразделимы с общепринятым понятием о доброте. Оно скорее было похоже на христианское милосердие — и, возможно, на всякое подлинное милосердие[141] — сознание братства по жалкому уделу. Не народ царствует в делах сердца, но отчаяние.