Демон абсолюта

К тому же — исключительная быстрота ума: один из египетских шифров был разгадан турками, Лоуренс за одно утро сочинил новый. Эта быстрота иногда не обходилась без блефа: за одну неделю он, казалось, стал разбираться в типографских вопросах[148], но его сотрудники не знали, что он интересовался печатным делом уже несколько лет, мечтал жить и печатать стихи в ручной типографии вместе с одним из друзей; для того, чтобы окрашивать переплеты книг, которые он собирался печатать, он привез раковины мурекса из Тира. Но он действительно обладал чувством механизмов и страстью к ним, редкими среди интеллектуалов, чувствуя себя так же свободно, когда печатал карты, как когда чинил игрушки и вагонетки, когда конструировал «водяные горки». Его склонность к гипотезам и ереси в той мере, где они подлежали проверке, которая заставила его разработать свою дипломную работу до мельчайших, но неопровержимых открытий, как то, что норманнские бойницы копировались сарацинами, применительно к работе с механизмами стала инстинктом и жаждой совершенствования.

Равнодушие к приказам, которые казались ему нелепыми. Печатание карт остановилось за недостатком деталей, которые могли найтись в арестованной немецкой типографии, но было запрещено брать их без утверждения из Лондона; Лоуренс выкрал их и вернулся с улыбкой: «Это не составило труда».[149]

Турецкие карты Сирии, изготовленные немцами на турецкой территории, были лучше, чем карты египетских служб. Лоуренсу принесли те, что нашли у пленных: после этого ему поручили вести дневник передвижений турецкой армии, ему доверили допрос важных пленных или подозреваемых. Его арабский был далеким от совершенства, но он изучил различия в диалектах; и, узнавая по диалекту пленного, откуда он родом, Лоуренс начинал допрос, осведомляясь, что нового у видных людей в его городе.

Бескорыстие: он стремился к успеху, но не к тому, чтобы признали ту часть, которую принес в этот успех он сам.

Способность изучить все операции, которыми он распоряжался, с точки зрения тех, кому он их доверял; наконец, чувство юмора.

Но, несомненно, эти дарования не были бы настолько плодотворными, если бы не были поставлены на службу тому духу, что проявлялся со времен Каркемиша — вовлекать лично каждого в общее дело, внушать ему ответственность перед самим собой, убеждать его, что исход войны зависит от той карты, которую он изготовит, от той информации, которую он добудет.

Однако если за ним следовали и его любили, то большая часть его коллег, хотя и признавала в нем вместе с Вулли «обаятельного и заметно одаренного малого», отказывалась, в сущности, принимать его всерьез.

Конечно, ни один ассистент на всех английских раскопках не отличался такой эффективностью работы, как он. Его память была такова, что когда один фрагмент надписи на вазе совпал с другим, найденным месяцы спустя (а таких фрагментов были сотни), он сразу же нашел первый; но зато в инвентарном списке скульптур он заменял описания юмористическими намеками, не понятными никому, кроме него. Он превратил скучнейшую работу по расчистке завалов в состязание между командами, и она заканчивалась быстро, как никогда; но бывали дни, когда Вулли обнаруживал, что рабочие собрались в кружок вокруг Лоуренса, рассказывая истории, обсуждая диалекты или родословные; и, когда он в изумлении приближался, Лоуренс с улыбкой спрашивал: «Что-нибудь не так?»

Однажды, очень ветреной ночью, когда Вулли страдал от приступа лихорадки, его все время беспокоил скрип жестяного флюгера, аккуратно вырезанного из консервной банки и прибитого Лоуренсом к шесту его палатки. Хогарт, вернувшись в Каркемиш, обнаружил, что его спартанская комната в доме украшена бантиками, шелковыми розовыми ленточками, по всем углам разбросаны пузырьки от духов, а у изголовья — розовые подушечки для булавок и бессчетное число заколок для волос, «чтобы он чувствовал себя как дома»[150]…

В Каркемише Лоуренс часто носил пояс, какой носят арабы, находящиеся в поисках жены[151]; он еще не одевался, как бедуин, но, по крайней мере, вечером сменял свои шорты и рубашку цвета хаки на куртку с золотом и серебром, купленную у знаменитого вора. Он знал, насколько ставилась под подозрение его дружба с Дахумом (как утверждал Вулли, напрасно); он заставил считать ее еще более подозрительной, взяв Дахума за модель фигуры, которую изваял, чтобы украсить вход в дом[152]. Вулли был достаточно умен, чтобы разгадать в Лоуренсе непреодолимую оригинальность; но он видел во всем этом, как и в его равнодушии к женщинам, как и в его жажде высмеивать других, признак того чувства, которое было чуждо ему самому, не столько тайну, сколько то, что он называл «глубокой незрелостью»[153].