Демон абсолюта

Лоуренс проявлял по отношению к любому, кто был в зависимости от него, глубокую неспособность к презрению. По отношению ко всем слабым. Дети в школе Джебейля любили его, потому что он умел чинить их игрушки, но также потому, что он, казалось, говорил с ними, как с большими. Он привел своего брата, в возрасте [трех?] лет, посмотреть на статуи в Эшмолине. «Они живые?» — спросил испуганный ребенок. Вернувшись домой, Лоуренс разбил у него на глазах одну из статуй, чтобы он больше не боялся[142]. Его отношения с женщинами были своеобразными, потому что он видел в них не женщин, а индивидуумов, что часто ощущается как попытка сорвать с них украшения. Доверять — а это совсем не то же самое, что полагаться — было, возможно, существенным [пробел] его натуры, и определенно одним из самых постоянных средств воздействия. Отсюда смутное право требовать от всех не то, что ему было бы наиболее выгодно, но то, что каждый требует от самого себя в лучшие свои минуты. Во время одного из путешествий, которое он предпринял вместе с Хамуди, его свалил тиф. Турецкие власти распорядились, чтобы его вынесли из дома, где они вместе жили. Положение Лоуренса казалось критическим. Они боялись, что, если европеец умрет, его товарища обвинят в том, что он его отравил, и они будут нести ответственность. Хамуди отказался. Вся деревня пришла умолять его, чтобы он смирился. Хамуди был не тем человеком, который испугался бы всей деревни. «Ничего не бойся, — сказал ему Лоуренс, когда пришел в сознание, — вот письмо для моего отца, где я пишу, что, если я умру, ты тут ни при чем». Хамуди так хорошо выходил Лоуренса, что привез его в Алеппо если не выздоровевшим, то, по меньшей мере, вне опасности. На следующий год Лоуренс привез его в Оксфорд. Хамуди прогуливался там в скромном бедуинском наряде. Их останавливали, чтобы сфотографировать; Лоуренс отказывался.

— Что мне предлагают эти люди, а ты отказываешься?

— Дать тебе денег, чтобы они тебя сфотографировали. Ты мог бы уже стать богатым.

— И ты отказываешь им?! — рассердился Хамуди. — Ты притворяешься моим другом и спокойно говоришь, что хочешь помешать мне стать богатым!

— Да, ты будешь богатым, куда богаче, чем любой в Каркемише. А я кем тогда буду? — Лоуренс помолчал и сказал: — Я буду поводырем, который водит по улице обезьяну[143].

Хамуди понял его.

«Нет ничего из того, что делаем мы, чего он не мог бы делать лучше, — говорил Дахум. — Мы любим его потому, что он любит нас: он наш брат, наш друг и наш вождь».[144]

Достоинства, которых требовала его служба в Каире — обработка данных разведки, картография, типография, дневник передвижений турецкой армии, допрос подозреваемых, осуществление связи между такими разными организмами, как флот, Интеллидженс Сервис и египетская разведка — казались совсем иными, чем достоинства вождя клана. Очевидно, здесь плодотворность его работы была основана на других дарованиях.

Прежде всего, уникальная топографическая память. Это благодаря ей он успешно восстановил в Лондоне карту Синайской пустыни. Ребенок, который в окрестностях Оксфорда поднялся по течению подземной реки, имел склонность к картам; когда Лоуренс обошел пешком всю Сирию, он изучал ее структуру не как путешественник, а как картограф, к тому же исключительно даровитый, что так часто помогало ему завершать, обращаясь только к своей памяти, неполные карты, которые приносили ему. Дар тем более поразительный, что проявлялся перед профессионалами.

Еще одно из королевских дарований ума — делать внятной любую путаницу, которую он [изучал —?]. Ньюкомб был разочарован, когда Лоуренс и Вулли присоединились к нему в Синайской пустыне, потому что ожидал встретить «двух выдающихся ученых», к которым адресовался в письмах, но его взгляды изменились в первый же вечер: слушая Лоуренса, он почувствовал, что постиг Исход — а ведь он уже исследовал его исторические места и читал основные труды, посвященные ему; Янг после трех дней в Каркемише, прибыв в Индию, сообщил офицерам в полку, что «там есть один человек, о котором еще заговорят».[145]

Он перевернул перспективу военной архитектуры Леванта[146] в области особенно запутанной; за шесть недель объединил данные разведки, относящиеся к Синайской пустыне, в то время как считалось, что для этого необходимы многомесячные исследования[147]. Предложение высадки в Александретте, исходившее от младшего лейтенанта, было неуместным, но именно его представили генеральному штабу в Лондоне противники экспедиции в Галлиполи, и Китченер на тот момент присоединился к ним.