Демон абсолюта

«Я признаю, разумеется, что ручная печать сегодня не более чем жеманство. Можно сделать прекрасную работу вручную, совершенно такую же хорошую, как монотип, и почти такую же хорошую, как линотип: но стоимость ее — плоть и кровь. Вроде мальчиков-трубочистов.

Нет, я не адъютант в этом лагере. Просто печатаю на машинке, веду архив и послужные списки. Я делаю то, что прикажут, и смиренно переписываю черновики, переданные мне. Офицерам нужно относиться ко мне лучше, чем они настроены, чтобы я без последствий вышел за рамки, положенные клерку ВВС. К тому же я не очень хороший клерк: хотя при дневном свете я печатаю чуть лучше, чем сейчас.

Вы спрашиваете, чего я жду от жизни, когда меня уволят. Могу рассказать вам, с множеством «если». Если Тренчард расстроится из-за моей «Чеканки» (тех заметок о ВВС, которые вы видели, и он тоже видел), он заставит меня покинуть ВВС в феврале 1930 года. Если он не будет держать на меня зла, то оставит меня в покое, здесь и в каком-нибудь английском лагере, до 1935 года. Или Тренчард может оставить ВВС сам, и его последователь будет добрее ко мне. Однако, в 1930 году или в 1935, мне придется уходить. Мое намерение — если у меня будет верный доход по фунту в день, обосноваться в Клаудс-Хилле, своем коттедже, и сидеть тихо.

Если мне придется зарабатывать себе на хлеб с маслом, я попытаюсь найти работу в Лондоне. Какую работу — зависит от моего здоровья. Мое тело было переломано в самых разных местах и в прошлом часто перетруждалось: так что я не уверен, что продержусь в хорошей форме. Я думал о работе ночного сторожа, в каком-нибудь банке Сити или в деловом здании. Единственное требование для этого — опыт службы; и честность — условие, которое преграждает путь очень многим из тех, кто служил. Я могу получить хорошие рекомендации от людей, которым доверяют банкиры, так что у меня неплохие шансы найти место. Почти лучшее, чем мое место сейчас; потому что сэр Герберт Бейкер, архитектор, который строит новый Английский Банк, говорил обо мне с управляющим советом, и они отметили в своих записных книжках, что мое прошение о принятии должно быть рассмотрено со всей возможной благосклонностью, если или когда я его подам.

Видите ли, нет такого ремесла, за которое я мог бы взяться, и я слишком стар, чтобы учиться, да и устал уже учиться. Поэтому мне надо искать такую работу, где не нужно навыков; и по возможности в помещении, если я не останусь в хорошей форме. И мне нравится Лондон. И мне хотелось бы работать в одиночестве. Непросто сходиться с людьми. На ночной работе никто не будет часто встречаться со мной или слышать обо мне. Я долго думал последние два или три года, чем я займусь, если в ВВС мне вдруг придет конец (видите ли, это предусмотрительно: я отдан на милость Хоара и Тренчарда, и принадлежу к тем, о ком рассказывают сказки и верят чему угодно, хотя я честно стараюсь ненавязчиво проползти стороной), и я слушал других ребят, или присоединялся к их разговорам, когда они обсуждали работу на гражданке: — и из всего, о чем я слышал, эта работа ночного сторожа кажется самой подходящей для меня, чтобы можно было удержаться на ней всегда. Видите ли, там главным образом требуется, чтобы сейф на следующее утро оставался нераскрытым. Вы заступаете на дежурство, когда уходит последний клерк, и дверь запирается. Вы покидаете дежурство, когда первый пришедший открывает дверь утром. Никто другой никогда даже не слышит о вас как о личности.

Благодаря Бейкеру, который говорил с комитетом Банка, с каковым он общается каждую неделю, мой путь на службу, кажется, может быть обеспечен с внезапной легкостью. Его письмо, где говорится об этом, добралось до меня только сейчас, так что, как видите, это недавние новости. Надеюсь, вы никому не расскажете об этом. Комитет Банка не расскажет. Остальные формальности выполнит их кадровик. Я не буду видеться ни с кем из важных шишек. Английский Банк — даже большее, чем я надеялся (или хотел), потому что это и впрямь слишком хорошо. Кроме того, банки меньшего размера позволяют своим ночным сторожам спать в здании. Разумеется, в новом здании Банка будет больше места. Роскошное жилище, как по-вашему? но это, в любом случае, мелочь. Одинокий человек может жить где угодно, если его вкусы достаточно просты. Мои вкусы становятся простыми. Здесь я даже начал с удовольствием подумывать о том, чтобы поесть… раз или два.

Пожалуйста, не смейтесь над этим наброском моих планов. То, что я хотел или пытался делать, всегда более или менее удавалось, за исключением попыток писать; там, несмотря на все хорошее, что вы сказали о моих книгах, я уверен в провале. Возможно, это не полный провал. Я объясняю различие между вашими и моими суждениями о том, как я пишу, тем, что я знаю стандарт, к которому стремился, а вы удивляетесь, что «человек действия» вообще способен писать. Относительный провал, давайте скажем так. Моя цель, возможно, была слишком высокой для каждого; она оказалась слишком высокой для меня. Но, по-моему, просто «слишком высокой», а не «нескромно высокой». Я не думаю, что бывают цели и предметы скромные или нескромные; только возможные или невозможные. Сейчас больше десяти часов, для нас прошла уже половина вечера, так что я должен перестать долбить по клавишам. Ужасно трудно написать разумное письмо на пишущей машинке, по крайней мере для меня: поэтому я прошу прощения, если местами оно такое сырое. И простите также беспокойство, которое [имя пропущено] причиняет вам, если причиняет. Видно, я не могу никому отказать в возможности сделать на мне деньги, которых сам я на себе не сделаю. Скучно это все. Я отдал бы это, как герцогский титул, любому, кто принял бы его. Всегда ваш, Т.Э.Ш.

Я не ответил на вашу последнюю строчку: «Какова на самом деле ваша игра?» Разве вы никогда не делаете чего-то, потому что знаете, что должны? Не желая и не смея слишком подробно спрашивать себя, почему? Я просто не могу иначе. Видите ли, я внутри весь разбит: и я не хочу выглядеть преуспевающим или быть преуспевающим, зная об этом. А на простом уровне, среди других ребят в ВВС, я чувствую себя в безопасности: и иногда забываю, что когда-либо отличался от них. Время идет, и это военное и послевоенное время становится для меня все менее и менее вероятным. Если бы я был таким завершенным, как говорят, то, конечно же, не был бы сейчас рядовым? Только, пожалуйста, не считайте это игрой лишь потому, что я смеюсь над собой и над всеми остальными. Это ирландская черта или попытка сохранить рассудок? Было бы так легко и так удобно забросить этот рассудок и пасть во тьму: но этого не может случиться, пока я работаю и встречаю простосердечных людей весь день напролет. Однако если вы этого не поймете, я не смогу это объяснить. Вы могли бы написать недурную пьесу, в которой полная комната Сидни Уэббов и Кокереллов задавала бы мне вопрос «почему».[981]