Демон абсолюта

Лоуренс, обескураженный, пытался разобраться в этом загадочном сражении, когда вошел черный шейх и сел рядом с ними.

— Как? — спросил Фейсал в изумлении.

Джухейна, сказал шейх, были очень удивлены отступлением Фейсала; и все же он сам, его лейтенанты и их войска сражались всю ночь, одни, без артиллерии, пока обстрел не добрался до пальмовых рощ, и им пришлось, в свою очередь, отступить; половина людей его племени сейчас вступала в город; остальные ушли поить животных.

— Но почему во время боя вы отступили в лагерь раньше нас? — спросил Фейсал.

— Да чтобы кофе выпить. Мы сражались с восхода солнца и умирали от жажды и усталости.[289]

Эмир и Лоуренс разразились нервным смехом. Фейсал тотчас же отдал приказ джухейна обогнуть через пустыню и горы основную массу сил Фахри, атаковать исключительно его коммуникации и подкрепления, когда они стали бы наступать мелкими отрядами. Люди Фейсала и Зеида попытались бы удержать Йенбо.

Начали прибывать английские корабли. С двух сторон город был защищен морем; с двух других — равниной песка, где никто не мог бы пройти незамеченным. Вечером пять кораблей стояли на рейде, и их прожекторы ощупывали равнину, в то время как их пушки готовились стрелять, чтобы преградить пути к городу. Арабы не знали траншей; сарацинские стены были укреплены добровольцами, на их бастионах были размещены пулеметы Мавлюда. Паника сменилась возбуждением.

В 11 часов вечера с одного из аванпостов пришла весть: турки были всего в пяти километрах. С высоты минарета дозорные дали сигнал кораблям. Мощные морские прожекторы снова начали обшаривать пески, великое безмолвие которых едва тревожил шум настороженного города и последние крики на улицах, созывающие людей к оружию.

Когда рассвело[290], турки, отказавшись от Йенбо, вышли на Рабег.

Часть вторая. Поход на север (фрагменты) [291]

Глава IX.

Подготовка к походу на Веджх[292]. Выступление (2 января 1917 г.) Мохаммед, эмир джухейна. Взятие в плен Эшреф-бея. Инцидент с джухейна и попыткой кражи верблюдов (см. «Семь столпов мудрости», главы XXI–XXV)

* * *

Мало-помалу Лоуренс учился заменять опытом — иногда горьким — арабский миф, который он принес с собой. Лагерь в Сафре не был арабским движением, он был одновременно армией крестового похода и ярмаркой; строгий ригоризм штаба Фейсала отражал арабское движение не в большей степени, к тому же оно слабело, когда эффективность английской помощи втайне становилась очевидной. Сначала Лоуренс ощутил те препятствия, которые проявлялись уже в чернокожем шейхе: кровная месть, которая делала из каждого клана обособленную армию, подчиненную исключительно ее собственным вождям, отказ сражаться далеко от территорий своего племени, право покидать армию, за исключением моментов боя, предпочтение, отдаваемое не главной цели, но той цели, которая сулит больше поживы. За пределами [пробел] Лоуренс старался прояснить природу арабской храбрости и отношение своих союзников к деньгам. Его действия основывались на них обоих; если они не были такими, как говорили враги арабов, они не были и такими, как предполагал он.

Арабы хотели получать плату. Большая часть сражавшихся вовсе не знала той щепетильности, что отличала штаб в Сафре. Все золото, что получено в бою — получено с честью. Арабы не сражались без денежного содержания, но они сражались не ради денежного содержания. Точно так же, как армии английская, французская или немецкая, их армия не была армией героев; но, как и они, это войско было способно на моменты героизма. Согласие на смерть неотделимо от веры: эту веру Восстание принесло в Аравию. Без нее ничто не стало бы возможным; но ее не хватало, чтобы возможным стало все. Она не была лишена умолчаний и противоречий. Какой патриотизм, какая вера, даже религиозная, воодушевляют толпу без умолчаний и без противоречий? Алчность арабов была меньшей, чем грабежи крестоносцев. Так часто слышать слово «выгода» — это его не беспокоило. Азия научила его за несколько лет, что стремление к выгоде и искренность лучше уживаются в одном человеке, чем утверждают европейцы. По-прежнему увлеченный мифом, вере в который он способствовал, он был чужд тому смутно-религиозному преображению, что вызывает слово «революция» в душах латинских и славянских народов, для которых революция — это великая надежда или великая память: для него Восстание было фактом.