Демон абсолюта

Что до проповеди, то он не знал, чего искал; она ускользала в провалы памяти, почти всегда непрямая, выраженная главным образом пустыней, которая беспрестанно уводила человеческие действия в свое небытие. Пустыня восхищала Лоуренса, как море восхищало Мелвилла, горы — Ницше; и, подобно им, он придавал отказу человека смириться со своим ничтожеством торжественный оттенок вечного героизма. Когда, во время своего рейда против моста Ярмука, Лоуренс должен был объединить серахин перед угасающим костром, он воодушевил в них застарелую ненависть кочевников к оседлым людям, проповедуя закон пустыни. Он вспоминал их лица перед огнем, сонные, потом восхищенные, наконец, опьяненные смирением, которое рождало в них сознание принятия человеческого рабства. Как он вспоминал теперь свои сбивчивые, торопливые слова? Возвращаясь к этим лицам, неподвижным и преображенным отблесками огня на пальмах, он снова изобретал заразительное пророчество, которое этой ночью заставило его сойти за пророка.[499] Закон пустыни, уточнял он в своих отрывистых, лихорадочных словах, еще больше одержимый усталостью, чем когда он взывал к серахин среди холода арабской ночи, прежде всего выражался в трех ницшеанских словах: иди все дальше.[500] Лишь тот, кто не идет никуда, кроме своего будущего, идет в вечность, и самоотречение — высшее из действий человека.

Свободный человек — тот, кому не только нечем владеть, но и не на что надеяться. Надежда — высшая ловушка демона, она прилепляет человека к его будущему счастью. Будущее, к которому идет кочевник — не счастье, но битва: если пустыня священна, то потому, что в этом месте надежда означает смерть.

Что значит жить? Сражаться с судьбой, со всемогущей силой, которая неумолимо катит мир к неизвестным целям, и всякую жизнь — к смерти. Жизнь имеет смысл только вне всякой надежды, только в те пламенные моменты, когда человек противостоит всемогуществу в отчаянной трезвости. Почему они так долго любили войну, эти жалкие серахин, потомки стольких завоевателей, если не потому, что человек достигает Бога, лишь бросив собственную жизнь на божественные весы, если он не знает воплощения иного, чем в своей собственной крови? Рай, который Пророк дарует воинам, умирающим в бою — это не обещание; каждый носит в себе свою божественность. Бог не во всемогуществе, но в борьбе с ним. В вечном отказе, повторяемом миру, в яростном призыве к страданию, в стремлении всегда пройти еще дальше, снова крикнуть: «еще!» из глубины адского круга. Бог — это то, что создает человек по ту сторону судьбы.

Так Лоуренс соединял в одно целое эту экзальтацию пустыни, Восстание и себя самого — и все же с лихорадочным вниманием, когда вновь попадал в настоящее, следил за событиями, которые стремительно разворачивались в Сирии.

Глава XXVIII.

С тех пор, как исчезла турецкая армия, в Дамаске был основан «Нади эль-Араб», Арабский клуб. Уже перед взятием Дамаска Лоуренс считал, что независимость арабов столкнется с враждебностью европейских держав и должна быть навязана им самими арабами.

Можно было исключить их армию из Сирии, демобилизовать ее; к тому же она не была политическим инструментом. Клуб им был. Он объединял членов прежних арабских обществ, множество новых последователей — осознавших это в последний час — и всех членов шерифской администрации; Фейсал и Али Риза (вновь ставший губернатором Дамаска) были среди руководителей. Как французское масонство, как турецкий комитет «Единения и Прогресса», Клуб, о существовании которого было известно, хранил в тайне свои действия и состав. Его программа была той же, какую раньше тайные общества внушали Хусейну — основание великой независимой Аравии, от Хиджаза до Персии, включая Сирию и Месопотамию; его непосредственная цель — независимость Сирии, единственной страны, где у Фейсала одновременно были в распоряжении армия и администрация.

Из другой части «Фетах», объявившего в начале февраля, что сохранять тайну теперь незачем, образовалась «Партия независимости»; ее члены разделились на три части — в Сирии, в Палестине и в Ираке. Французы, которые знали меньше, чем Лоуренс, о прежних тайных обществах Леванта, были поражены, встретившись с ними, с тех пор, когда на Востоке узнали о речи Пишона, утверждавшего, что Франция сохраняет свои права на Сирию, и кампания протеста поднялась в Средиземноморье до самой Индии.

Многие из членов «Арабского клуба» раньше принадлежали к комитету «Единения и Прогресса». Они больше не опасались разбитых турок, и, поскольку турки теперь тоже находились под угрозой, сблизились с ними. Настолько, что, когда поезд, перевозивший господ Сайкса и Пико, вышел из строя из-за аварии на одной маленькой станции Северной Сирии, все работники железной дороги вышли на прогулку; и два переговорщика, обсуждавших судьбу Среднего Востока, чинили тендер сами вместе со своими секретарями, под насмешливыми взглядами поселян… Наконец, пушки демобилизованной турецкой армии мало-помалу исчезали из лагерей: отныне у Клуба были свои склады оружия.