Демон и Лабиринт

Говорение и поедание связаны между собой на самом глубоком фило- и онтогенетическом уровне. Филогенетически речь идет о специализации головы в добывании пищи, которое неотделимо от коммуникации. Онтогенетически речь может идти о неком сходном процессе заполнения ротовой полости пищей или словами. По мнению психоаналитиков Никола Абраама и Марии Торок, «переход ото рта, наполненного грудью, ко рту, наполненному словами, проходит через опыт пустого рта. Научиться заполнять словами пустой рот — вот парадигма интроекции» (Абраам — Торок 1987:262). В своем предисловии к книге Абраама и Торок Жак Деррида заметил, что превращение слова в тело, которое можно съесть, в конечном счете направлено против интроекции и служит «инкорпорированию» — то есть сохранению тела не как знака, а именно как тела. Процесс инкорпорирования — и это особенно важно — предполагает не только поглощение, но и сопутствующее ему выбрасывание наружу.

«На границе внешнего и внутреннего, как система границ ротовая полость играет парадигматическую роль в интроекции лишь в той мере, в какой она прежде всего — молчаливое место в теле и не перестает им быть, оно становится „говорящим“ лишь по признаку дополнительности» (Деррида 1976а:55–56).

Сама пограничная роль ротовой полости позволяет состояться тому, что Деррида называет «катастрофическим переворачиванием». Именно это переворачивание как бы поглощает объект, «для того чтобы его не интроецировать, чтобы, так сказать, выблевать его вовне в полость кисты» (Деррида 1976а:56), где это слово-тело сохраняется как в склепе.

В дубляже как раз и не происходит интроекции, все остается на уровне чисто внешних телесных трансформаций. Я, конечно, не хочу утверждать, что дубляж связан с процессом «инкорпорирования», но сам процесс поглощения ради выблевывания, поедания во имя движения вовне в дубляже есть. Здесь также происходит процесс превращения тела в слово[93], символизирования его, а в некоторых случаях, наоборот, превращения слова в тело, его десимволизирования.

Эта игра символизации и десимволизации, подмены слова телом и наоборот, характерна для ряда древних ритуалов, например, дельфийского оракула. Известно, что Пифия дельфийского оракула сидела на священном треножнике, увенчанном сосудом (котлом) с крышкой. Пифия располагалась на крышке священного сосуда, в котором находились останки жертвенного животного (по некоторым сведениям — Пифона, по некоторым — самого Диониса). Входящий в святилище «мог видеть посвященную женщину сидящей на треножнике, мог слышать ее измененный голос и таким образом понять, что ее устами говорит Аполлон» (Буркерт 1983:122).

Любопытно, что та часть котла на треножнике, куда помещали мясо жертвенного животного и которую ставили на огонь, называлась gastre — живот, брюхо треножника (Вернан 1979:93). Пифия помещалась на жертвенный «живот»[94]. Тело жертвенного животного магически преобразовывалось в слово бога, речь шла буквально об обмене тела на слова. При этом трансформация тела в слово сопровождалась трансформацией голоса Пифии, в ее уста вкладывалось чужое слово — знак состоявшегося обмена. Любопытно, что когда Прометей обманул Зевса, выбравшего себе кости вместо съедобного мяса, титан спрятал мясо животного в желудок, который и предложил брезгливо отвергнувшему его богу. Вернан отмечает, что желудок (gaster) в данном случае является вместилищем тела. Внутреннее здесь трансформировано во внешнее. Человек, получающий съедобную часть животного в ритуале, как бы сам превращается в желудок, сам подвергается выворачиванию. Вернан пишет: «Самое трагичное — это то, что по ошибке Титана люди вынуждены принять статус „живота“ в рамках того самого ритуала, который их объединяет, насколько это возможно в их новом положении, с Бессмертными, питающимися амброзией» (Вернан 1979:96–97). Если грубо транспонировать эту ситуацию в оппозицию «культура/природа», то речь идет о парадоксальном приближении к высшему (божественному, Логосу) через низменное. Путь к слову каким-то образом лежит через еду и сопровождается выворачиванием телесности, трансформацией внутреннего во внешнее.