Демон спускается с гор

Айсэт изучала запавшие щеки, три звездочки родинок, изгиб бровей и тонкую линию носа. Пересечение шрамов и завитки волос на широкой груди. Черты Тугуза, всплывшие перед внутренним взором во время откровения Дахэ, сминались как осенние листья, и мысли ее полностью занимал Шариф, сильный, громкий, невредимый. Айсэт страшилась дать имя смятению, что проклюнулось в душе цветком пролески, когда он вырвал ее из объятий Кочаса, опьяненного диким медом. И чувство это оставалось неназванным, непринятым. Она осторожно вытерла испарину с высокого лба Шарифа. Прислушалась к его слабому дыханию. «Что придет на ум Дахэ теперь? – подумала Айсэт. – Как она преподаст мне второй урок, если я не усвоила первый? Вина злоумышленника находится в его глазах. Смогу ли я посмотреть в глаза Шарифу?»

– Я бросила вас, – Дахэ вырвала Айсэт из колодца мыслей, в котором не достичь дна. – Оставила в огне. Как эта злая магия развеялась, я убежала. И заблудилась. Но ты нашла меня. Хотя это не наш лес, он притворяется нашим. И деревня тоже. Все чужое… Я не дура, не думай. Я все поняла. Потому что Тугуз единственный, кто никогда не обманывал меня.

– Не надо, Дахэ, – попросила Айсэт. – Не время сейчас. Скоро ночь, тебе стоит поспать. Утром мы поищем ягоды или орехи.

– Я хочу мяса, – вздохнула Дахэ и продолжила: – Тугуз не мог променять меня на Нану. Я красивая и умная, а у Нану ума как у курицы, и нос у нее слишком короткий и вздернутый. Ты видела, что я сделала? Я пронзила его кинжалом, и он умер. Потому что он клялся, обещал, звал с собой, а после выбрал Нану. Слышишь меня, меченая? Хотя теперь ты вовсе не меченая…

Айсэт, уставшая от ее бреда, повернулась.

– О чем ты говоришь?

С Дахэ снова произошли перемены. Она сжалась, растеряла надменность, глаза метались и наталкивались на Айсэт, как на камень, который никак не обойти.

– Он бил и бил по камню иныжа. Великан хотел схватить и сожрать меня, наклонился низко к земле. Летели искры, словно его кинжал высекал молнии. – Дахэ сбивалась, озиралась вокруг, вздрагивала. – Иныж дернул нить, я взлетела и в мыслях уже была рядом со своим Тугузом, но вместо Тугуза, – она дернула ногой в сторону Шарифа, – он восстал из мертвых. Повезло, что твой отец не сумел ни дать жизнь, ни забрать ее как надо. Шариф воткнул кинжал иныжу в ступню, затем под колено – и чудовище зашаталось. Падая, схватило его, накрыло ручищами, к себе прижало. Подвешенная на нитях, я думала, что он наткнулся на камень в груди великана. Что иныж отбросит его тело и поднимется. Но блеснула сталь. Снова и снова, снова и снова… – Дахэ замотала головой, – а я все дергалась. Он не Тугуз, держит клятву. Что он сказал там, в доме моего жениха? «Тогда эта моя». Разве я вещь? Разве я шапка или пояс?

– Он спас тебя, Дахэ!

– Он и тебя спас, – резко ответила Дахэ и тут же зашептала, вжав голову в плечи: – Иныж падал, а ты валялась без чувств. Он успел оттащить тебя, потратил последние силы. А тварь исчезла, будто и не было.

Айсэт посмотрела на Шарифа.

– Мы еще сможем отблагодарить его, – произнесла она, и внутри шепнул учитель: «Благодарность – тяжелое бремя».

Дахэ не слушала, уставилась в одну точку. Выражение ее лица неуловимо менялось. Она становилась прежней гордой Дахэ.

– Ему не нужна моя благодарность, ему нужна я. Тогда зачем он спас тебя?

– Ты бы хотела моей смерти?

– В тот момент я хотела умереть, и мне было все равно, что случится с тобой.

По крайней мере, Дахэ не лгала.

– Вся деревня знает, что ты проваливаешься в недуг. Гумзаг объяснил тетушке Гошан, когда дядька Олагай первый раз слег с кашлем. Что известно Гошан, известно всему свету. Я тогда долго думала, хочу ли я уметь делать что-то особенное, быть непохожей на других. Искала в себе зависть к твоим умениям. И не нашла. – От растерянности не осталась и следа, Дахэ воспряла, смотрела ясно и холодно. – Мне хватало красоты, а тебе ничего бы не помогло, даже если бы ты обрела крылья ястреба и сияла подобно солнцу. Ты чужая. Я искала и жалость, спрашивала себя: почему же не проявить милосердие? И вновь не нашла. Потому что ты выделялась, несмотря на то что небеса не дали тебе ни красоты, ни ума. Чужаков, отмеченных богами, не жалеют, не любят, ими не восхищаются. Их ненавидят или боятся. Я нашла в себе ненависть и поняла, что она подходит.

– Я слышала, – сказала Айсэт, – плохой человек не может провести ночь у каменного дома.

– Ненависть не страх, Айсэт, – хмыкнула Дахэ. – А слова пусты, как мы уже решили. С меня все сходит, стекает дождевой водой, а ты проваливаешься, теряешь собственное тело и бродишь там, куда хорошему человеку, – она выделила «хорошему», – хода нет. Так почему ты не пойдешь в него? – Дахэ кивнула на Шарифа.

– Я не знаю, – призналась Айсэт, – уже ночь.

Дахэ не врала ей, потому и отвечать ложью Айсэт не собиралась. Но ей не пришлось. Дахэ повернулась на другой бок, положила ладонь под голову и проговорила:

– Потому что он уже мертв. И никакого испыуна здесь нет, Айсэт. Здесь я, ты и мертвец.