Демон спускается с гор

Костер накинулся на ветки, Дахэ весьма умело справилась с заданием. Пламя взметнулось к кольцу неба. У Айсэт ушло намного больше времени, чем она думала, чтобы вернуться от испыуна к поваленному дереву. Поляна больше не купалась в солнечном свете, ее яркое волшебство переходило в вечернюю усталость. Плечи Айсэт поникли, Дахэ села у ног Шарифа и не сводила глаз с костра.

– То, во что я верю, всегда оборачивается обманом. – Волосы Дахэ в отблесках пламени приобретали оттенок зрелых желудей, почти рыжий, как у ее Тугуза.

– Тогда ты всегда веришь в обман, – вырвалось у Айсэт, и она сразу же пожалела о своей горячности.

– Я убила Тугуза. Это тоже был обман? Твой нож прошел сквозь его тело. Ты не должна была входить в пещеру Безмолвия с ножом. Невесте не положено. Я убила его из-за тебя.

– Я не невеста, запрет не для меня. И нож в моих руках никогда не послужил бы смерти. Но и ты никого не убивала, Дахэ. То был не Тугуз, ты же знаешь. Я тоже думала, что вернулась, что родители здоровы. Но они все остались дома, а мы вошли в пещеру, которая играет с нами.

«Никаких игр теней». – «А если мы уже играем, учитель?»

Она оттерла кровь с лица Шарифа. И решила попробовать еще раз. Вдохнула поглубже и дула, дула без остановки, пока не закружилась голова. После встала, подошла к Дахэ, взяла ее руки в свои.

– Что ты делаешь? – дернулась Дахэ.

– Я посмотрю, не бойся.

Кисти Дахэ покрывали красные пятна и белесые волдыри. Кое-где они лопнули, кожа расползлась, натянулась.

– Тысячелистник поможет. И следа не останется, – пообещала Айсэт.

– Что бы там ни было, я все равно красивее тебя, – вырвалась Дахэ. – Не празднуй раньше времени.

– Дай мне намазать ожоги. Я осторожно, обещаю.

– Свои мажь.

– Иначе останутся рубцы.

Дахэ протянула обратно правую руку. Айсэт нанесла пережеванный тысячелистник на лопнувший волдырь и три раза коротко дунула.

– Я благодарна отцу и матери за то, что они звали Гумзага, когда мне нездоровилось, – прищурилась Дахэ. – Твоим умениям доверия нет.

– И я благодарна им. – Айсэт слегка прибивала кашицу кончиками пальцев, стараясь не причинять Дахэ боли.

– Правильно. Ведь нам обеим известно, как дорого тебе однажды дался мой страшный недуг. И повторения ты бы не вынесла.

Дахэ смотрела исподлобья, выжидала. Айсэт приподняла ее левую руку. Кашица обжигала кожу. Они обе горели, Айсэт и Дахэ, и костер смирял пламя, уступая огню, который они сдерживали, каждая по своим причинам.

– Я никому не говорила, Дахэ. Ни слова. Тугуз был мне другом, – тихие фразы скребли душу Айсэт, – и тебя тогда я считала подругой.

– Я знаю. – Дахэ вывернула руку, перехватила Айсэт за предплечья, дернула к себе. – Рассказала я. Люди врут, что нам даны два уха и один рот, чтобы больше слушать и меньше говорить. То, что услышат два уха, один рот разнесет десятикратно. Нужно найти правильные уши. А у нас таких половина аула.

– Зачем? – Кашица сползала с пальцев Айсэт на платье Дахэ.

– Чтобы ты поняла, кто кому принадлежит. Я никогда не упускаю то, что мне дорого. Думаю, ты поняла это, встретившись с ореховой палкой. А теперь уйди, – Дахэ вздернула нос, отпустила Айсэт, – займись тем, кому действительно нужна. Смерть уже вьет над ним веревки.

Небо затянули густо-сиреневые сумерки, среди деревьев залегла полутьма, крохотные цветы на поляне сомкнули лепестки, мох на испыуне едва заметно светился. Деревенские не ходили в лес в сумерках: как солнце приближалось к закату, на землю выбирались зловредные духи, несущие если не смерть, так болезни, если не болезни, так неудачи. Даже яркая луна не снимала с сумерек покрова суеверий. Духи любовались луной так же, как и люди, и встреча с духами под ее ясным взором могла отнять у женщины покой, а у мужчины – силу. Сумерки были часом для семьи, а ночи, кроме Ночи Свадеб, – для сна.

«Мать сейчас плетет корзины, а отец пьет горячее молоко, – подумала Айсэт, разжевывая свежую порцию хвоща. – Или вино. Пил, – исправилась она, – теперь они сами увязли в сумерках». Она не размышляла о признании Дахэ. Там, куда упали ее слова, уже ничего не осталось. Почти ничего. Обиды, как бережно с ними ни обращайся, превращаются в опыт. А опыт дает всходы знаний: сердце следует держать на привязи, рот – закрытым, разум – холодным. И тогда ничего более не удивит, не ранит, не принесет горя. К тому же Айсэт было о чем переживать. Заговоры и выдувание не помогали. Шариф бледнел, кровь не унималась. Айсэт боялась заглянуть в его воды. Его тень словно убегала от отсветов костра и пряталась в сумраке. Возможно, Айсэт сама подсказывала ей скрыться, шептала: «Не сейчас». Но что именно она откладывала этим шепотом? Свою встречу с тенью Шарифа или его смерть?