Демонтаж

С конца сентября их дом погрузился в тоску.

Седа все чаще отсутствовала. По ходатайству профессора Тер-Матевосяна ее приняли на полставки в университет в качестве его ассистентки; теперь все ее мысли были сосредоточены на диссертации о Байроне. Сако, стараясь не мешать жене, взял на себя домашние заботы и занятия с Амбо; по вечерам он заглядывал в спальную комнату и с горечью смотрел на стол, за которым теперь работала Седа.

Нина тоже тосковала. Сентябрьским утром она сидела на бортике ванны, зажав руки между колен и уставившись в кафельный пол. Вспоминала слова деревенских старух о месяце, когда сомнения отпадают. «В июле, то есть в середине июля, то есть полмесяца, – со страхом подсчитывала она. – И еще август, да, а теперь сентябрь, уже конец сентября, то есть два, а то и два с половиной месяца, уже точно». Нина приложила руку к животу – и тотчас отдернула ее. Нет. Ее била дрожь. Нет. Она знала, что если месячные не начались во второй раз, то сомнений нет. «Последние дни августа… Как поняла – понеслась к нему. Надеялась на сочувствие. А он сбежал. А я просто хотела поддержки». Нина уставилась в зеркало и с детской непосредственностью произнесла: «Мне крышка».

С того дня она без конца думала, как избежать катастрофы. Особенно худо было по ночам, когда душа беспомощнее всего, когда нет ни забот, ни дел, ни праздного скольжения мыслей по поверхности мира, когда есть только ты и ночь. В такие часы страх сильнее вонзался в нее. Но Нина не позволяла вырваться из сердца крику о помощи. Уверяла себя, что справится сама, не накладывая позорную печать на брата. А затем наступил октябрь, и у нее уже не было сил смотреть на свое отражение, ни утром, ни вечером, так она располнела, причем вдруг, словно за одну ночь, добавилось килограммов семь-восемь. «Нагуляла живот», – говорили о таких повивальные бабки, равнодушно, без злобы и без радости, а как о чем-то свершившемся и необратимом. Нина ощупывала себя, с неприязнью глядела на растолстевшие ляжки, на складку под подбородком. Кто-то захватывал ее тело, и тело, против воли, раздавалось вширь. Беспомощность навалилась на нее, и беспокойный рассудок твердил, что времени у нее в обрез. Она просыпалась с твердым намерением что-то сделать, как-то решить свою проблему. «Самое главное, – напутствовала она себя, – решиться хоть на какой-то шаг, не испугаться». Но решимость испарялась, едва Нина выходила из дома, и она снова и снова проживала невзрачные и неотличимые друг от друга дни. Шла на завод, работала положенные часы, после смены забирала из детского сада Гришу, возвращалась с ним домой через опустевшие парки, поверяя голубям и опавшим листьям свои беды, во дворе ловила на себе взгляды пожилых соседок и, стыдясь, опускала лицо, спешила в подъезд, прислушивалась по привычке к голосам из квартиры и все еще надеялась, что услышит его. Гриша сбрасывал с плеч пальтишко и бежал к родителям, Нина поднимала одежду, аккуратно вешала на крючок, вяло шевелясь, стягивала с себя свои вещи, тоскливо оглядывала комнаты. В гостиной, где семья собиралась по вечерам, опускалась, словно гостья, на краешек дивана. «Проживаю дни, ничего не делая, – упрекала она себя. – Ни на что не решаюсь, надеюсь, что само все решится». Она поднималась, шла на кухню, возилась с нехитрым ужином, приглашала всех, ковырялась в вареной картошке, которая опять стала ежедневной, мыла за всеми посуду, коротала остаток дня за вышиванием платочков с незатейливыми узорами или за просмотром бразильских сериалов, а после укладывала мальчишек и готовила себе постель в гостиной. Лежа на диване, на котором когда-то лежала с ним, она думала снова и снова, чем обернулось ее легкомыслие, и проклинала себя за глупость, и трусливо просила про себя, чтобы кто-нибудь спас ее от скорой катастрофы, чтобы расслышал удары и невзгоды ее сердца. Пусть бы кто-нибудь отвлекся от своих дел, подошел бы к ней посреди ночи, спросил, все ли в порядке, и Нина бы сделала вид, что утешилась этой заботой, что заново наполнилась надеждой, убедила бы себя, что не верила и не верит, что все так глупо оборвалось. С каждым днем его отсутствия, пока Сако искал все новые оправдания его исчезновению, Нина уверялась в том, что была обречена на одиночество, что не было никакой возможности, а затем убеждала себя, что исполнена, несмотря ни на что, любви и веры, а затем снова приходила в отчаяние, словно хандра сплетала колючие ветки, отделявшие ее от любой радости.