Демонтаж

Тер-Матевосян начал с вопроса, когда возникла историография. «Не история, – уточнил он, – а наука об истории, понятие истории, рефлексия человечества над историей». Не получив ответа, он продолжил: «Греки заимствовали понятие historia из медицины, но наполнили его новым содержанием, пришедшим из области юриспруденции, – говорил он, не поднимая сосредоточенного взгляда. – Для греческих мыслителей был важен не поиск причинно-следственных связей, не логические доказательства или факты, а нечто иное, нечто, рассеивающее видимую реальность, обнажающее истину, которая скрыта. Они называли это нечто – enargheia, а древние римляне – умением рассказчика ярко представить человеческие характеры и положения, в которых люди оказались. Конечно, прослеживается связь между историческим описанием и риторикой, – подчеркнул профессор. – От историка, как и от юриста, ожидалось, что он создаст иллюзию реальности, а не просто изложит цепочку фактов, собранных им или кем-либо еще. Реальность – сложнее, чем мы полагаем, говорят нам древние. Так продолжалось до середины восемнадцатого века, – добавил профессор. – Лишь в последние два с половиной столетия – согласитесь, ничтожный срок, если оглянуться на длинную вереницу веков, человечеством прожитую, – лишь в последние два с половиной столетия европейские философы стали постепенно пересматривать значение истории». Седа хорошо знала дальнейший интеллектуальный маршрут профессора: французские эрудиты, рациональное познание, Гегель и суд мировой истории, интерес ко всему великому и громадному в противоположность незначительному и мелкому, стремительный подъем точных наук, механистический девятнадцатый век, господство позитивизма, пока во Франции в конце 1920-х годов не родилась школа «Анналов», La Nouvelle Histoire, новая историческая наука. «Они вернули истории ее подлинное значение, – говорил с воодушевлением профессор. – Люсьен Февр, один из лидеров этой школы, писал, что для историка человек – то же самое, что скала для минералога, животное для биолога, звезда для астрофизика: нечто, подлежащее объяснению, пониманию и, стало быть, осмыслению. Вам понятен гуманистический пафос этих слов? Человек – это нечто, подлежащее объяснению, пониманию, осмыслению. Обыкновенный человек, ecce homo, а не государство, не империя, не рабочий класс, не женский вопрос, не экологическая повестка или что-нибудь еще, отодвигающее на второй или третий план ценность отдельной человеческой жизни. Другой лидер этой школы, Марк Блок, использовал прекрасное сравнение: историк, как сказочный людоед, знает, что там, где пахнет человечиной, его ждет добыча. – Профессор обратил на аудиторию насмешливый взгляд; студенты глядели на него как дети, никогда до этого не слышавшие яркой, увлекательной истории. – На этой положительной, многообещающей ноте давайте завершим нашу лекцию. В следующий раз мы с вами детальнее обсудим двадцатый век и проблемы, которые он поставил перед историками, шире – перед гуманитарной наукой. А там, поверьте, проблем хватает». Студенты медленно задвигались, словно просыпались после гипноза, поднимались со своих мест, заговаривая друг с другом и удивленно глядя перед собой. Это был маленький преподавательский триумф профессора. Опыт подсказывал ему: из этой группы в пятьдесят человек, возможно, в сердцах двух или трех студентов действительно родится отклик. Двенадцать лет назад после подобной пары к нему подошла, прижав к груди учебник и гордо задрав подбородок, молодая девушка и заявила: «Я хочу знать больше». Шел восемьдесят второй, кажется, год. Ему угрожали увольнением. «Как можно провести курс истории, ни разу не упомянув Маркса?» – спрашивала администрация. Но он продолжал гнуть свою линию – ради таких молодых людей, как Седа, – людей, которые после лекций пробуждались от спячки, в которую их погружала убогая советская действительность. «Узнаете больше, – обещал ей профессор. – Мне нечего от вас утаивать». Профессор посмотрел на Седу, затем на Сурена. Задумавшись, молодой репатриант вставал одним из последних. Профессор чувствовал, что этот молодой человек может последовать за ним. Он уже возлагал на него надежды.