Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Модель советского человека, описанная по результатам первого исследования 1989 года, т. е. в ситуации краха советского режима, нуждалась не только в дальнейшей проверке, но и в ее развитии. Необходимо было получить ответы на целый ряд новых вопросов, возникших уже после распада СССР. Как ведет себя этот человек, уставший от череды кризисов и мобилизации, в ситуации рутинизации исторического перелома, разложения закрытого общества, утратив позитивные ориентиры? Что происходит с человеком в обществе, где доминируют механизмы негативной идентичности, в процессах глубокого общественного и экономического кризиса? Как этот человек проявляется в разных общественных состояниях: возбуждения, мобилизации, спада, протеста, депрессии? Поиск ответов потребовал анализа механизмов, которыми обеспечивается его противоречивая, антиномичная идентичность: комплекс жертвы, структура и функции исторической памяти, особенности негативной идентичности, проявления «наученной беспомощности», роль разнообразных «врагов», институтов насилия, образования и др.

Первые замеры 1989 года подтверждали предположения, что с уходом поколения, которое было носителем этого типа сознания (рождения 1918–1935 годов), система начинает распадаться, поскольку перестают работать прежние механизмы лояльности, терпения и веры в лучшее будущее, т. е. сильнейшей эрозии подвергаются сами механизмы социальной гратификации, а значит, и воспроизводства социальной структуры308. В ситуации разлома советской системы молодые и образованные люди (в первую очередь в крупнейших городах России) действительно демонстрировали прозападные и либеральные ориентации, отдавая предпочтение демократическим реформам, рыночной экономике и свободным выборам, высказывая свое неприятие советских символов и отношений. Но первоначальное предположение: молодежь, отказываясь от привычных моральных сделок с безальтернативной властью, тем самым оказывает разрушительное воздействие на тоталитарный режим, – при последующих замерах не подтвердилось. Уже при втором замере (в 1994 году) исходная гипотеза получила более слабое подтверждение, а уже при последующих – в 1999‐м (проведенном сразу после тяжелого в психологическом смысле кризиса 1998 года) и в 2004 годах стало ясно: описанный тип человека воспроизводится в основных своих чертах, причем характеристики «архетипа» начинают проявляться у совсем молодых людей, которые уже не жили в советское время.

Отсюда вывод Левады: дело не в изменении ценностных ориентаций у молодого поколения и не в особенностях намерений, ожиданий, аспираций молодежи (а они, безусловно, возникли в новых условиях); дело в том, что с ними делают социальные институты309. Заимствования (главным образом технические или технологические, финансовые, образцы массовой культуры и т. п.), на которые часто ссылаются как на признаки сближения России с развитыми странами современного мира, вступают в противоречие с архаическими формами социальной организации (ограничение доступа к властным позициям, апелляция к российским «духовным традициям») и используются для дискредитации современности и проч.310

Как оказалось, установки молодых и более образованных горожан на изменение были характеристикой не процесса, а определенной фазы социализации.

Формирование путинской системы стало возможным не столько из‐за потенциала регенерации тоталитарных институтов, сколько в отсутствие сопротивления этим усилиям со стороны общества, политическая культура которого пронизана массовым нежеланием участвовать в общественных делах, отказом от ответственности, недоверием, стойкими представлениями о сомнительности всякого рода энтузиастических движений и общественного идеализма. Свою роль здесь сыграла и политика режима, подавляющего гражданскую солидарность и этику ответственности, разрывающего любые возможности соединения частных интересов с интересами более широких групп и общностей, на чем, собственно, и держится демократия.

Постсоветский «советский человек» за последние 30 лет адаптировался к рыночной экономике вопреки всем мифам о коллективизме русских и несовместимости «нашего человека» с капитализмом. Он освоил новую бытовую технику, коммуникативные средства и технологии (компьютер, интернет, социальные сети), купил автомобиль, познакомился с чужими для себя формами потребления и проведения досуга и т. п. Он стал жить заметно лучше, точнее, больше и разнообразнее потреблять. Он не противник демократии (но и не будет чем-то жертвовать ради ее утверждения в России), ему не нравится коррумпированный авторитаризм, но он не будет выступать против него, поскольку это не касается его лично. Именно такой человек стал условием регенерации тоталитарных структур, более организованных, мотивированных и целеустремленных, и их функционирования на протяжении вот уже 20 лет.

«ЧЕЛОВЕК ПОСТСОВЕТСКИЙ» ТРАНЗИТ И ПАТТЕРНЫ «ГРАЖДАНСТВЕННОСТИ»