Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Вдохновляющим стимулом и ориентиром для настоящей главы стала работа Ароноффа и Кубика315, в частности то, как эти авторы используют антропологическую концепцию «народного знания» (системы интуитивных, основанных на здравом смысле «указателей», с помощью которых сообщества трактуют сложные проблемы) для критического анализа понятия Homo sovieticus, подразумевающего, что социальная культура российского населения (как и населения других посткоммунистических стран) несовместима с либеральной социально-экономической и политической системой. Однако изучать это политическое «народное знание» простых россиян, естественно, невозможно без помощи этнографии; так что вместо этого я попытаюсь сформулировать несколько гипотез, базирующихся на основных тенденциях современных социальных исследований. Эти исследования фокусируются на трех главных вопросах: а) как россияне воспринимают наследие (взлета и падения) государственного социализма; b) как они используют в своих целях СМИ и средства опосредованной коммуникации, особенно в политическом плане; и с) насколько россияне ценят (или не ценят) возможность участия в политической жизни. Три эти направления сходятся в одной точке: локальности. Идея «местного» – не в качестве упрощенного географического пространства, а в качестве зоны, ограниченной максимальным социальным расстоянием, на которое может реально распространяться влияние гражданина, – имеет ключевое значение для понимания пределов самой гражданственности в России. Именно этот аспект транзита станет главной темой главы.

НАРОДНОЕ ЗНАНИЕ И HOMO SOVIETICUS

Один из мифов «посттранзитного» мира, в котором сейчас живут обществоведы, заключается в следующем: очень многие аналитики полагали, что связанные с крушением коммунизма переходные процессы в экономической, социальной и политической сферах пройдут легко. Объем настоящей главы не позволяет перечислить все подобные аргументы, поэтому ограничимся лишь одним, ключевым контраргументом в отношении «технократического» направления в транзитологии: помимо трех перечисленных сфер транзита, существует еще одна – психологическая.

Еще до прихода Горбачева к власти психологи отмечали, что эмигрантам из СССР трудно приспособиться к жизни в более свободном обществе. Голдстайн, в частности, писал: «Homo Sovieticus, как своего рода совокупная идентичность, по сути, представляет собой коллективный идеализированный образ, в очень большой степени усвоенный индивидами, который в сознании человека отражен в виде общепризнанных допущений и ценностей, а на межличностном уровне – как ощущение принадлежности к советскому обществу <…> В результате Homo Sovieticus может не верить осознанно в коммунистические идеалы, но при этом принимает нравственные ценности, осознанно представленные коммунистическими нормами: он может воспринимать их как единственные непреходящие атрибуты, гарантирующие и обеспечивающие Честность и Справедливость»316.

Конечно, мало кто из ученых столь глубоко, как Голдстайн, заглядывал в недра психоанализа, но в 1990‐х исследователи, особенно те, что работали методом наблюдения, посвятили немало времени изучению того, какими вызовами обернулся переходный период для советских моделей самооценки и социального взаимодействия и, соответственно, какие трудности эти модели создавали для транзита317. Но когда экономисты вплотную занялись вопросом о том, может ли советский «образ мышления» негативно влиять на ход транзита, они обнаружили совсем другую картину: по их данным, в России и Украине основания для тревоги на этот счет действительно имелись, а на территории бывшей ГДР их было намного меньше. Дело, однако, было «не в том, что восточные немцы отличаются от россиян и украинцев своим мировоззрением. Они просто по-другому воспринимают экономические проблемы, с которыми сталкиваются»318. Иными словами, от контекста – локальности – зависит многое.

Советский и российский социолог-новатор Юрий Левада сделал концепцию «советского человека» главной темой своих аналитических исследований, пытаясь в серии социологических опросов проследить, в какой степени россияне перешли от того, что он считал «советским» образом мысли и действий, к постсоветскому. К «советскому» стереотипу Левада относил определенную простоту представлений и поведенческий конформизм, связанные с ощущением собственной изолированности, бессилия, вездесущности власти, от которой никуда невозможно укрыться, что вело к своего рода «двоемыслию» перед лицом невзгод и к неудовлетворенности319. Впрочем, и вторую концепцию Левада не наполнял особо позитивным содержанием: скорее его самого и его коллег интересовало, насколько прежние привычки «ломались» и заменялись чем-то новым или, наоборот, препятствовали возникновению новых моделей мышления и поведения.