Демоны города масок

Стоило мне присмотреться к сгорбленной женщине, неторопливо помешивающей варево в казане, как с губ сорвалось изумленное:

– У вас там… бичура!

Кочевник проследил направление моего взгляда и ухмыльнулся. Я таращил глаза, не в силах объяснить, как люди умудрились поладить с нечистью. Это ведь точно была бичура! Зеленоватое сгорбленное тело покрывала длинная износившаяся рубаха, седые космы топорщились, словно в них жили птицы, лица я не различил, но длинный крючковатый нос выглядывал даже из-под косм.

– Не таращись, а то обидится еще – замахаешься потом прощения просить. Она у нас… ранимая.

– Это же… нечисть, – пробормотал я, осмотрительно понизив голос на последнем слове. – Зачем вы подпустили ее к себе?

– Дурак ты, кудрет, – хрюкнул от смеха кочевник. – С нечистью порой проще, чем с людьми. Кто ее кормит, тот и хозяин. Сам кормит, из своих рук, без страха, а с добром, тому она и служить будет.

Я так и замер с открытым ртом, не зная, что на это ответить. Наставники учили, что нечисть не дружит с людьми. Это же из раза в раз повторяли бывалые навиры. Нечисть – существа, ведомые инстинктами, не имеющие чувств и привязанностей. Однако дружба Амаль и Душечки, благоволение Мауре самого Шурале перечеркнули это правило, как и бичура, прижившаяся в поселении кочевников.

Шаман настойчиво подтолкнул меня к главному костру, вокруг которого уже расселся десяток человек. Все таращились на меня так, будто нечистью здесь был я. Каждый что-то неторопливо прихлебывал из глубоких глиняных пиал.

Я уселся прямо на землю, как и все остальные, тихонько радуясь тому, что одет в теплый походный плащ навиров, а не в тряпье здешних обитателей. Пожилая женщина с копной седых волос, в которых виднелись не только веревки, но и… кости, добродушно протянула мне наполненную почти до краев пиалу. Я покачал головой, отказываясь. Не хватало еще что-то есть и пить здесь. Усыпят, зарежут, а потом сожрут меня самого. Бичура с удовольствием сварганит сытный супец из глупого навира. Нет уж!

Губы женщины обиженно поджались, отчего морщины, которые я поначалу не приметил, вдруг проступили, словно трещины на сухой земле. Кочевник пихнул меня локтем в бок и выразительно кивнул на пиалу.

– Я не буду пить, – процедил я.

– Брезгуешь иль трусишь? Не боись, травить не станем. Раз уж ты гость, то, будь добр, не упирайся и делай как положено. Духи не любят своеволия, – наставлял он. – А будешь хорошо себя вести, тетка Эриф присмотрится к твоей душе.

Я с подозрением принял из рук женщины пиалу и принюхался. Жидкость пахла травами и чем-то кисловато-ягодным. Наверняка в ней был и хмель, ведь на лицах остальных уже расплылось выражение умиротворения и довольства.

Когда я перестал так сильно волновать здешних обитателей, они вернулись к разговорам и странным ритуалам. Кто-то уже танцевал вокруг костра, и танцы эти не походили на те, что мне приходилось видеть в Белоярове, Мирее или Нараме. Дикари взывали к духам, а я… я был чужд этим ритуалам и потому остерегался.

– Пей, кудрет, – хриплым голосом велела женщина, и глаза ее, такие же черные, как у кочевника, подчинили меня чужой воле. Тоже шаманка… возможно, даже более сильная. – Это пробудит душу.

Говорила она странно, с трудом и задумываясь над каждым словом. Наверняка кочевникам нечасто приходилось пользоваться белоярской речью. Их жизнь навеки связана со старым Нарамом, его языком и древними верованиями. Возможно, даже более древними, чем я предполагал, ведь никто из здешних женщин не носил ничего похожего на национальные костюмы и не покрывал голову.

Прежде чем собраться с духом и отхлебнуть из пиалы, я мысленно обозвал себя никудышным разведчиком. Травянистая жидкость приятным теплом стекла по глотке, оставив приятное послевкусие. Я прислушался к себе, но тело не подавало признаков скорой смерти.

– До дна, – сказала тетка Эриф.

После первого глотка меня уже не требовалось уговаривать. Я опустошил пиалу и протянул руку с просьбой налить еще. Кочевник усмехнулся и хлопнул меня по плечу. Не помню, сколько мы выпили. Моргнув, я вдруг обнаружил себя танцующим у костра под бой ритуальных барабанов, чествовавших ночь великой охоты. Мы двигались, держась за руки, кочевники завывали песнопения, а мне было хорошо. Что-то гнетущее, разочарованное, опозоренное больше не вгрызалось в ребра, наоборот, оно разжало пасть и выпустило меня на свободу. Глаза видели только пламя и неясные скачущие фигуры, собственное тело казалось легче перышка. Наверное, таким счастливым я был только в детстве… пока не проявился дар лихомора.

Когда завывания стихли, сменившись смехом, я услышал скрипучий голос тетки Эриф:

– Твоя душа мечется, кудрет. – Она говорила невыносимо медленно, а мне совсем не хотелось ее слушать. – Вижу, сколько черноты с тебя слетело от моего напитка. Как птенец сейчас стоишь, такой же облезлый и дурной. Ищешь что-то, а найти не можешь. И оттого жрешь себя денно и нощно, потому можешь силу свою не удержать. Нет покоя телу, пока душа страдает.