К настоящему физалису мутант отношения не имеет, хотя первоначально считалось, что происходит именно от него. Причиной заблуждения стали похожие цветки, их четыре лепестка не разделяются, остаются сомкнутыми, пока внутри наливается плод. Созреет – и «коробочка» раскрывается, становится похожей на крест, а в центре его находится шарик плода. Причем один лепесток значительно, раза в два, длиннее трех других, и крест весьма напоминает тот, что служил в Древнем Риме орудием казни.
Цветоводы любят кальварию. Цветки крупные, броские, яркие и разноцветные: бывают и лиловые, и фиолетовые, и всех оттенков красного… При этом само растение ухода практически не требует, его можно не поливать, не удобрять, не пропалывать: мутант сам подавляет любые сорняки, активно вытягивает влагу из воздуха, а его корневая система рыхлит почву, делает ее пышной, мягкой. Ко всему прочему плоды съедобны и безопасны, а цветение и плодоношение продолжаются все теплое время года.
Откуда у меня эти познания? От Горгоны, разумеется, заядлой цветоводки… Одно время она рьяно увлекалась кальвариями, потом несколько поостыла, но все равно каждый год на нашем участке в Надино зацветал физалис-М3.
Я кальварию не люблю.
Без особых на то причин, исключительно за внешний вид… Вернее, за мысли и воспоминания, которые он навевает. Созревший плод беловато-желтый, с круглым темным пятном по центру. И крайне смахивает на человеческий глаз, хоть и назван Божьим… Причем даже размером соответствует глазному яблоку.
Многим эта композиция – крест и глаз на нем – нравится, а мне напоминает о нехорошем… На густо заросшей физалисом-мутантом поляне я потерял Микки Кларка-Паттерсона по прозвищу Фаренгейт – когда-то мы вместе выбрались из Хармонта, уцелев среди множества грозивших опасностей. А в питерской Зоне, во время заурядного полевого испытания, э-эх… С тех пор мне постоянно кажется, что гляделки кальварии смотрят с осуждением, с немым укором: не уберег, не уберег, не уберег…
К чему весь этот ботанический экскурс?
К тому, что я, как когда-то умирающий Фаренгейт, лежу сейчас среди цветущих кальварий. И тоже собираюсь умереть.
Цветы густо покрывают холм. А тот находится в Раю. Может быть, я уже умер? Живым ведь в Рай попадать не положено… Может, и так, умер и не заметил, не знаю.
Ничего я теперь не знаю…
Сколько раз я представлял, как встречусь после разлуки с близняшками, прокручивал в мыслях разговор с ними… Не мог представить лишь одного: наша долгожданная встреча пройдет вообще без слов… Без единого. А уж чем она завершится, и в страшном сне бы не привиделось.
Они смотрели на меня… Никогда я видел таких лиц и таких взглядов у своих дочерей. Казалось, что паскудник Плащ их подменил, нашел двойников (хотя где таких найдешь?), тщательно загримировал… И эти двойники чувствуют, что я сейчас догадаюсь о подмене, – и оттого боятся и ненавидят меня.
Затем я понял, что мои немота и неподвижность отнюдь не результат волнения… Они внешние, навязанные мне извне.
Никогда и ни в каком виде Мариша и Аня не применяли против меня свои аномальные способности.
Никогда…
И что мне оставалось? Только взгляды, только мимика, и я… Ничего не сделал. Все исчезло.
Я ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Но не испугался – мысли и эмоции тоже все испарились. Питер Пэн знал, что он есть, – и только.
Продлились тьма, тишина и безмыслие очень недолго. А потом словно засветился экран в темном кинотеатре и начался фильм. Не думаю, что я видел его глазами, наверняка образы транслировались прямо в мозг.
Сюжет был мне знаком. Хотя я многое бы отдал, чтобы его забыть.
Но Авдотья Лихтенгаузен, главный гипнолог Вивария, не обнадежила: никогда не забудешь, Петя, в памяти осталась зарубка с Гран-Каньон размером… Всю жизнь будешь помнить, до самой смерти.
А помнил я вот что…