Демоверсия

Аня скакала, размахивая трусами, как флагом, – ведь трусы были такими замечательно красными, что годились для самой героической игры.

Набегавшись, она снова подошла к зеркалу и внимательно на себя посмотрела. На фоне загара резко выделялся белый от купальника живот, а под ним – такая же белая, смешная часть тела, в которой пряталась странная трещинка.

Когда она вышла из дома, во дворе уже горел костер из сосновых шишек. Но шишек осталось мало. Аня убежала насобирать еще и наткнулась на какой-то необычный куст – верхушка его была покрыта синими ягодами, а одна из нижних веток оказалась сломанной и высохшей. Аня отломила эту ветку до конца, принесла к костру и весь вечер кидала в огонь по частям. При этом в воздухе начинало как-то необычно пахнуть.

– Это можжевельник, – сказал папа.

Таким было последнее, третье воспоминание об Иссык-Куле.

* * *

Самый большой – центральный – фрагмент стеклянного потолка занимал почти весь стол. Сотни полупрозрачных листочков росли у его основания, переходя в тугие ветви с мраморными прожилками цвета горького шоколада. Ветки делились на множество сегментов – то матовых, то искристо-прозрачных, и каждый был в аккуратном серебряном обрамлении. Толстые круглые яблоки разных цветов тоже облачились в серебряные жгуты, точно рыцари в блестящие латы. Больше всего на витраже было листьев: листья были повсюду, топорщились слева и справа, падали вниз на траву и зеленели на голубом сверху. Некоторые листья были двух– или даже трехчастные – если листик, например, заворачивался внутрь, – и каждый кусочек был своего оттенка. Аня вела по стеклу резиновым валиком с красной ручкой, прижимая ленту, и к середине уже устала, – и приглаживала урывками, часто прерываясь, словно она была марафонцем на длинную дистанцию.

Пригладив ленту, Аня взяла твердый прижим – пластиковый, с чуть заостренным белым наконечником, и принялась ставить насечки, обозначая каждый сгиб, каждое пересечение и касание, каждое спонтанное соседство. После часа работы с таким прижимом вспухают желтые мозоли, твердые и болезненные, в основном на указательном пальце. Когда палец начал болеть, Аня обмотала его пластырем и продолжила работу.

В последнее время она перестала включать музыку, потому что любая песня так или иначе напоминала про Яна и становилось больно. Аня заворачивалась внутрь себя, словно трехчастный листик на витраже. Вокруг стояла такая плотная тишина, что иногда Ане хотелось отнять макетный нож от стекла и провести им по воздуху. Иногда она перечитывала последнее, страшное сообщение и, вспоминая свой старый сон, буквально видела, как ее сообщения ломают здание, обрушивая крышу дома. И сама при этом почти физически ощущала, как давит на плечи потолок, будто готовый прогнуться вниз окончательно, порвавшись где-то по центру, образовав воронку, в которую падают куски шифера, трубы и антенны или что там еще, на крыше.

«Я чудовище», – писал Ян, но Аня понимала все иначе. Чудовищем была она – допустившая эту ситуацию, пустившая на самотек, понимающая, как много людей оказались впутаны. На краю сознания толпились дети. Их было шестеро, и все кричали на нее, не глядя друг на друга, и Аня недоумевала – отчего они не играют вместе? Вот же мячик, маленький голубой мячик, давайте играть, мы сможем подружиться! Но мячик все время куда-то терялся, словно его отбирал кто-то большой, взрослый, а Аня тоже маленькая – чуть-чуть выше, но тоже не дотягивается. А потом понимает, что мячик не отобрали, его просто случайно забросили в большую выгребную яму, и теперь кто-то должен его доставать, потому что другого никто не даст. И все стоят и смотрят в сторону ямы, а их не шестеро, их уже больше, гораздо больше: раз, два, три… Нет, считать бесполезно, просто – больше. Количество взрослых почему-то все время увеличивается, их уже целая толпа, и в кругу детей стоят несколько незнакомых, хилых ребятишек – каких-то полупрозрачных, незнакомых никому – откуда они, из соседнего двора? Из детского дома? Похоже на то, потому что, кажется, родителей у них нет – уж больно они худы и оборваны. И вся эта толпа стоит и смотрит в сторону ямы, в которую провалился красивый новенький мячик, и кому-то придется войти в эту яму и достать его. И никто не обещает, что будет держать при этом за ноги. Аня смотрит на всех этих детей и взрослых, на голубой мячик – и чувствует себя сукой, сукой, хотя мячик, кажется, бросила не она, но сука – именно она. Или наоборот? Она бросила, а сука – кто-то другой? Аня окончательно запутывается, и слишком резкая, тяжелая насечка расплющивает тонкую серебряную ленту. Аня коротко матерится, снимает испорченный кусок и выбрасывает его в мусорку. Потом заново перекладывает испорченное место, прижимает и ставит насечки.

– Она будет меня ненавидеть.

Ветви темные-темные, с маленькими прожилками.