День ангела

– Russians want to eat, but they are not hungry, – громко, на весь зал, сказал Патрик. – You, dirty bustard! They pay you a lot![52]

Все поняли, что фраза про русских – это заголовок к статье Уолтера, наделавшей в свое время много шуму, и тут уж все бросились разнимать их, все разом закричали. Буллит насел на Патрика, пытаясь его увести, но Патрик вырвался. Уолтера тоже попытались оттащить двое, но он сбросил их плечами (он ведь железный!), и опять они оказались лицом к лицу внутри этой свалки. Я не поняла даже, как это получилось, но я знаю, что Уолтер что-то сказал ему очень тихо на ухо – никто ничего не расслышал, – и Патрик вдруг дал ему затрещину. Не пощечину, а настоящую дворовую затрещину, от которой у Уолтера тут же распухло все лицо. Он не успел ударить Патрика в ответ, потому что из носа у него очень уж сильно полилась кровь, и белая рубашка, белый платок в нагрудном кармане стали ярко-красными. Их наконец растащили. Мы с Патриком пошли в прихожую и стали надевать пальто, за нами вышел Буллит, потом его жена. Буллит взял Патрика под руку и отвел его в сторону. Я услышала, как он сказал ему, что в его увольнении из газеты совсем не обязательно виноват Уолтер, все это может оказаться пустыми слухами. Запад не хочет ссориться с большевиками, а статьи Патрика напрямую привели бы к ухудшению отношений, так что поводов избавиться от него было предостаточно. Вполне может быть, что Дюранти ни в чем не замешан. Патрик ничего не ответил, и мы ушли.

Лиза, эту неделю, которая прошла с его возвращения, мы спали вместе в нашей спальне на одной кровати, и, хотя ничего не происходило между нами, настоящего отчуждения я все-таки не почувствовала. Просто видно было, что ему не до меня. Но вчера, когда мы вернулись домой, Патрик, не сказав мне ни слова, взял плед и подушку и постелил себе в кабинете на диване. Лег и закрылся пледом с головой. Я не знала, что делать. Ложиться одной в спальне? Я спросила, не хочет ли он чаю или виски. Но он словно и не услышал вопроса.

Сегодня утром он, не глядя на меня, сказал, что мы возвращаемся в Англию. Он, наверное, все знает. Тогда почему он молчит?

Вермонт, наше время

Она, как обычно, не задала ни одного вопроса, не удивилась тому, что он пришел, не испугалась. Она вела себя так, как будто они и впрямь знали друг друга давно, и поэтому то, что произошло вчера ночью, не было и не могло быть случайностью, а то, что он думал, что они расстанутся, и даже сказал ей об этом, она просто не приняла всерьез.

Вскочив при его появлении с постели, она остановилась перед ним в короткой ночной рубашке, и пока он объяснял, как попал под дождь и бежал через лес и как ему хотелось увидеть ее, стояла, опустив руки, сильно покрасневшая, и смотрела прямо ему в глаза своими обрадованными блестящими глазами.

– Хотел увидеть тебя, – бормотал Ушаков, – иначе было бы слишком нелепо…

– Я знаю, – шептала она, – ты мокрый весь, Митя. Я все понимаю, но ты же весь мокрый…

И как тогда, на плотине, подошла близко к нему, обняла и прижалась всем теплым, заспанным телом, спутанными своими волосами, всей кожей, губами, глазами, вышитыми цветочками на вороте ночной рубашки, стащила с него мокрую майку, он почувствовал вздрагивающие поцелуи на своих плечах и груди и сам начал торопливо и горячо отвечать ей, желая только как можно глубже уйти внутрь всего ее существа, зарыться, укрыться, не думать.

– Не буду тебе ничего говорить, – бормотал он, – потому что я уже старый, я устал, я представить себе не мог, что есть женщина, то есть ты, которая мне все вдруг вернет…

– Но мне ничего и не нужно, тем более сейчас, когда я… Ребенок родится, я больше не буду одна…

Они не слышали друг друга, но продолжали говорить, и им казалось, что идет какой-то связный диалог, что-то открывается, проясняется, словно они опять знакомятся, и снова плывут в этой черной воде, и берег, которого совсем было не видно в густоте ночи, приближается к ним стремительно и надежно, и скоро можно будет нащупать ногами песчаное дно, выпрямиться…

Он целовал ее лицо, ее плечи, и тело его, словно оно вдруг само, не спросившись, вспомнило все, что было ею до конца, было ее плотью, запахом этой плоти – тем розовым, с рыжим отливом, горячим и влажным, от чего он недавно хотел навсегда отказаться, – тело его само нащупало край кровати, само опустилось на эту кровать, и черная вода, в которой они плыли, и бормотали, и искали дно, вдруг вся задрожала и вся осветилась.

Голод