День Бахуса

Каждая метаморфоза вокруг вызывала у Альдонсы Ларенсы радостный смех и аплодисменты, она восторженно смотрела на тиреус, протягивая к нему руку.

– Дай, дай подержать, – шептала она.

А я продолжал махать тиреусом, уже не обращая внимания на рождаемые им чудеса. У меня перед глазами мелькали лишь пятна разных ярких цветов и форм.

Если бы я мог соображать, то оценил бы ситуацию, как явное отклонение от курса, говоря формальным сухим морским языком, как девиацию. Становясь заложником тиреуса, я не замечал, что уже не махаю, а сам болтаюсь подвешенный к нему за руку.

И нет, чтобы плавно, аданте, прекращать вакханалию, переходя к умеренным возлияниям, я не мог угомониться, мне мнилось опять новое превращение, воплощение забытой мечты взойти на одну ступень с Дионисом. По моему мнению, случай стоял ко мне волосатым передом, а не лысым задом (fronte capillata, post est occassio calva).

– Началось, началось, – твердил я.

Но проходи поблизости поэт Эллиот, видимо, переживший некогда похожий неприятный обман, он бы, глядя на меня, не преминул заметить с неприсущим ему при жизни сарказмом:

What we call the begining is often the end.

Ему повезло, что он не шлялся по близости, иначе, при всем уважении и не желании ссориться с хорошим поэтом, на это замечание я бы размозжил ему голову тиреусом.

Я неистовал.

Лишь на миг я замер, чтобы перевести дух и сообщить, что вторая бутылка почти пуста.

– Дай, дай подержать, – тянула руку к жезлу Альдонса Лоренса.

– На, девчушка, только на секундочку, – вручил я палочку, вытряхивая из бутылки последние капли вермута.

– Ах, как мило с вашей стороны, – радостно воскликнула Альдонса Лоренса, принимая жезл, – однако, будьте любезны, подайте мне еще вон те салфетки, а то вы мне забрызгали вином платье.

– Какие проблемы, мэм, – ухмыльнулся я.

В моей голове продолжали петь соловьи, стучали тимпаны и наяривала под гармошку свирель.

Салфетки стояли в вазочке на полке у меня за спиной. Они чем-то напоминали трехпарусник, я потянулся за ним. Что и говорить, я был изрядно пьян, центр тяжести вихлялся во мне туда-сюда, уподобившись своему приятелю шалтай-болтаю.

Но упал я не поэтому.

Три салфетки-паруса перед глазами превращались в знакомый корабль, в ушах закипало море с шумом волн, скрипом снастей и криком чаек.

Корабль, развернувшись носом, шел на меня, как на таран или на абордаж. Он увеличивался в объеме и был уже далеко не игрушечным. Можно было разглядеть, что твориться у него на борту. А там по надраенной палубе был рассыпан крупноголовчатый чеснок, по которому на задних лапках бегали мыши.

Альдонса Лоренса взвизгнула мне в самое ухо.

Я покачнулся на табурете.

Всё дальнейшее происходило с потрясающей медленностью. Я мог наблюдать, как время сначала рассыпается на кашты. И в каждой каште я, выбирая направление, все равно оказываюсь перед кораблем.

Корабль медленно врезался в мой лоб, даже, уместней сказать, въезжал в него с императорским триумфом, а мыши с корабля прыгали мне на голову, исходя мерзким писком, который на диво звучал довольно внятно.

– Аллиум сативум! Помогите! Аллиум сативум! Спасите! – кричали мыши, притом явно дразня меня, так как они и я знали, что allium cativum в переводе с латыни означает «чеснок». Несомненное издевательство.

Не успел я отреагировать на их выходки, как самая крупная мышь с гусарскими усами и в адмиральском кителе, рубанув воздух кривой пиратской саблей, заглянула мне в самые зрачки и мрачно заявила:

– Бамбарбия кергуду! Шутка!

И, показав синий язык, прыгнула на меня.

– Ой-ой-ей-ей! Ой-ей-ей! – причитал я, врезаясь лбом в корабль, получая двойную порцию искр.

И всё равно, кажется, я не терял сознания. Только темное полотно на миг закрыло мир.

– Ой-ой-ой-ой, ой-ей-ей-ей! – вторично запричитал я, чувствуя резкую боль в голове.

И открыл глаза.

Лучше бы я этого не делал.

Вместо уютной кухни и милой Альдонсы Лоренсы, моему еще затуманенному взору явилась унылая атмосфера покинутого дома, где сутки назад я вместе с Ангелом и Ганео сидел за нашей последней, невеселой пирушкой.

И вот я лежу, где мусорно и хладно, и дела до меня нет никому. А в памяти лицо Альдонсы, её дыханья нежность и голоса обман.

Вдруг я услышал движение в соседней комнате и в коридоре.

– Дорогая, это ты, ты здесь?! – закричал я в новой надежде, не желая верить в печальный поворот событий.

Я вскочил, слушая, как приближается чей-то твердый шаг.

Дверь на кухню резко распахнулась и звонко ударилась о стену. Зажегся свет. И я увидел капитана Беллфиосса. Он стоял в парадном морском мундире, расшитым золотом, на голове у него красовалась императорская треуголка вздорного корсиканца, а на ногах мои домашние тапочки. В одной руке у Беллфиосса была ополовиненная бутылка дешевого шотландского виски, а в другой тиреус.

Я обомлел.

– Ну что, дорогой, – передразнивая мой тон, сказал капитан и тут же громко по-военному рявкнул: – Допрыгался! Доигрался!

Меня обдало волной недельного перегара.

– Капитан, где она. Где Альдонса? – переводя дух, тревожно спросил я.