День денег. Гибель гитариста. Висельник

Я показывал ее дома (но она еще не жила у меня, я не хотел этого до свадьбы), приглашая кого-нибудь посидеть, поболтать. Я показывал ее однокласснику Леше Хворостову. Он, как и майор Петров, сочинял стихи, я ничего не понимал в них и честно говорил ему об этом. Он не обижался: другие тоже не понимают. Он сочинял для себя, но однажды решился и послал в Москву, в толстый литературный журнал. Выждал, скрежеща самолюбиво зубами, три месяца и только после этого позвонил с вопросом: читали ли, мол, мои стихи? А вы сами-то их читали? — ответила какая-то неведомая редакторша. С тех пор Алеша никуда ничего не посылал, занимался тем, что — жил. Когда бы я его ни спросил о работе, он досадливо махал рукой: «А-а-а!» — и переходил к разговору о Шиллере, о славе, о любви… Алеша, конечно, пил — и пил запойно. То неделями ни в рот каплей, то ударяется в загул тихий, анемичный, просто пьет и лежит, лежит и пьет. Неделю, полторы, две. Потом начинает «выходить» — с муками, с бессонницей, с тоской. Однажды в пике запоя он добрел до меня спросить денег.

«Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, — и у меня ни стыда, ни совести. Даже желания подохнуть нет».

Но вид у него был подыхающий, и я вызвал бригаду прекращения запоя, объявления о таких услугах все чаще мелькали в газетах. Молодой врач и ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему.

«Принесите банку, он захочет сейчас в туалет», — сказал врач.

Я принес банку. Алеша захотел, но не мог.

«Лежа не можете?» — спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой.

«Стесняется», — сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла.

«И нас стесняется», — сказал я. Алеша кивнул. Мы вышли и зашли через минуты три-четыре. Банка была пустой.

«В чем дело?» — раздраженно спросил врач.

«Стесняюсь».

«Кого?!»

«Себя. Только в туалет».

«Ну, тогда терпите, если сможете. Отведем вас потом. Хотя лежать бы надо».

Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то, о чем его бесплодно просили.

С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го — 70 тысяч).

Но вот он уже довольно долго — почти месяц — держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.

Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен — внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.

— Вы, конечно, не поняли? — спросил он Нину.

— Самое странное, что, кажется, поняла! — ответила моя умница.

— Что ж вы поняли?

— Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. — И она что-то говорила (я слушал голос — не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.

— Этого не может быть, — сказал Алеша. — Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?

И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…

Потом она пошла принять душ.

— Время, между прочим, позднее, — сказал я Алеше.

— Сволочь ты, — задумчиво сказал Алеша. — Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Я как раз завязываю… Навсегда… И вдруг она… Это судьба… А ты?.. Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…

Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.

— Ты стихами, что ль? — спросил я.

— Отдай.

— Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы — и в свадебное путешествие.

— Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.

— Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.

— Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь.

— Откачаем, не впервой!

— Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?

— Я ее люблю, — сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.

— Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, — сказал Алеша. — Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она — да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты — не можешь. Как друг говорю.

— Могу, Алеша, — сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.

Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:

— Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть — это учти. На улице подкарауливать. Ждать — неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.

Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, — мимо, к двери, скорей, скорей.