День денег. Гибель гитариста. Висельник

Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он — я полагаю, совершенно сознательно, — ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги — понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце — в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было — ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.

Но это было после.

О чем я говорил?

Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые.

Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.

— Надоело. Режу и режу. И все равно — гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой — встал на ноги, то есть на протезы. А эти — не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена — выше. Я по колено — а она выше.

— А вы бы сразу по пах, — сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья.

— Без толку, — даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). — Я по пах — а гангрена в кишки! И вот человек — самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают — жаль! Хотя лучше гончими.

У Чикулаева страсть — охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он умен, он понимает, что сопьется там. Здесь же работа не позволит. Надо резать. И чтобы руки не тряслись. Он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Но характер несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было — прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью — сам признавался — видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере.

— Как тебе моя невеста? — не утерпел я в прихожей, провожая его.

— Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! — хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. — Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? — прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. — Смешно?!

— Вовсе нет.

— А мне смешно. Потому что красавице — не жить. Гангрена будет. Никуда не денется!

И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.

Однако что-то веселенький у меня получается рассказ…

Но вот — подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним — способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний.

Стасик может и выпить — но никогда не мучается с похмелья. Стасик может и роман завести — и ни разу его не заподозрила жена, ни разу не хворал от любовных последствий. Впрочем, роман — деликатно сказано. Он, всегда аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика в ателье, своего массажиста в сауне, своего спарринг-тренера на теннисном корте и т. п., амурные приключения обожает с душком — и даже иногда припахивает криминалом: когда ему находят, например, пятнадцатилетнюю девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается.

— Статик, не понимаю, — смеялся я. — Твоей же дочери тоже скоро пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут…

— Я в газете читал, — хладнокровно ответил Стасик, — что одна девочка тринадцати лет влюбилась — не в отца, правда, в отчима. И домогалась его. И домоглась.

— Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы?

— У нас очень примитивные об этом понятия, — косвенно ответил Стасик, пахнущий дорогим одеколоном и гладко выбритый, а я подумал: ведь смог бы, зараза!