День денег. Гибель гитариста. Висельник

Она и самого Дениса Ивановича стала подозревать в коварстве, она каждый день, то есть каждую ночь, спрашивала его, не передумал ли он, любит ли он ее по-прежнему? Денис Иванович отвечал, что не передумал, что любит, что ждет не дождется коренного перелома в жизни, потому что слишком долго он живет однообразно. Эльвира то верила ему — и впадала в эйфорию, грезила наяву о близком будущем, то не верила — и всю ночь душа ее наблюдала волчицей из логова, где прячутся мысли, волчьи детеныши, наблюдала, стерегла, щетинилась, готовая и к обороне, и к нападению.

И — была счастлива, как никогда.

Того, что было у них в соседнем заброшенном саду, не пыталась повторить, хотя желала страстно, — но пусть и он желает страстно, пусть и он горит, считает оставшиеся дни.

Она была счастлива и жалела иногда, что никто не знает о ее счастье.

Но — знали.

Знала, в частности, Светлана Сюимбекова, которая могла бы и не появиться на этих страницах, поскольку речь шла — и пойдет далее — только о тех, кто был у Дениса Ивановича в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое июля, Светлана же встречалась с Денисом Ивановичем только днем, всегда только днем.

За исключением этой самой злополучной ночи.

5

СВЕТЛАНА СЮИМБЕКОВА работала в больнице.

Она работала там в столовой.

Денис Иванович попал в эту больницу десять лет назад по подозрению в язве.

Светлану, тогда молоденькую девятнадцатилетнюю девушку, поразили бы его худоба и его глубокий взгляд, если б она умела тогда видеть людей, как умеет это сейчас. Она, правда, сейчас уверяет Дениса Ивановича, что сразу же была поражена его худобой и глубоким взглядом, но при этом улыбка трогает ее губы — и он тоже улыбается, они оба знают, что это не совсем правда, но зачем перечить душе вспоминать то, что ей хочется вспомнить — пусть даже этого и не было? Тем более, если это доставляет радость двум близким людям, а не только тому, кто вспоминает.

А десять лет назад, с юной брезгливостью раздавая противную больничную пищу, Светлана смотрела сквозь Дениса Ивановича и думала о своем. Она думала о муже, о Ринате Сюимбекове, за которого она вышла замуж год назад, о муже она думала и печалилась, о кареглазом красавце Ринате Сюимбекове, который, кареглазый, работал шофером на вахтовой машине от организации «Трансгаз» и, работая шофером на вахтовой машине, отвозя рабочие бригады к месту работы в дальние уголки Саратовской области, останавливался на ночлег в селах и районных центрах, где не мог противиться любви к себе, кареглазому, со стороны и одиноких, и замужних женщин, которых его кареглазая красота покоряла мгновенно, без всякого усилия со стороны Рината.

Возвращаясь домой, он был виновато ласков, а Светлану так устроила природа, что она все чувствовала, иногда ей казалось, что она может даже имя назвать очередной временной голубушки Рината. Хуже всего было то, что Ринат не умел скрыть своей вины. То есть он ничего не скрывал, он молчал, она не спрашивала, но видела сквозь его карие глаза, как он мучается своей виноватостью, глядя на нее, гладя ее, она от этой его виноватости устала, поскольку привыкла сама всегда быть виноватой, а не наоборот.

Она росла в семье, где было кроме нее две сестры, обе старше. Самой старшей было на пятнадцать лет больше, а средней старшей было больше на двенадцать лет. Светлана была, то есть, поздним ребенком, родилась случайно, вернее вынужденно: врачи запретили ее матери делать очередной тридцать шестой аборт. Они и предыдущие тридцать пятый, и тридцать четвертый, и двадцать шестой запрещали, но мать надеялась на авось — и как-то обходилось. В этот же раз ей приснился нехороший сон, что будто бы она разделывает рыбу и руки у нее по локоть в крови и слизи, а рыбы много, очень много, она по колено в шевелящихся скользких рыбинах, выхватывает из груды, режет, чистит, режет, чистит, а рыбы становится не меньше, а больше — и кажется, что та, которую она только что разделала, тут же оживает… И она наотрез сказала мужу, что аборта делать не будет. Муж, человек принципиальный, но покладистый, уважающий чужое мнение, не настаивал, хотя полагал, что во всем должна быть мера: трое детей — это чересчур.

Однако, как минуло Светлане четыре года, она поняла уже ясно, что хоть и незапланированный, но теперь самый любимый ребенок в семье. Она не хотела, чтобы это обидело старших сестер, она ласкалась к ним, но те оставались равнодушны, имея в своем почти уже взрослом возрасте кучу своих умственных и духовных хлопот. Хлопоты оборачивались неприятностями и для них, и для родителей. Родители ругали их, иногда с криком. Светлана пугалась криков и чувствовала себя виноватой — тем, что ничем не виновата. Она пыталась шалить, безобразничать, в общем, вести себя плохо, но почему-то родители на это не так сердились, как на поступки старших дочерей, наоборот, умилялись, частенько произнося фразу: «Маленькие дети — маленькие хлопоты. Большие дети — большие хлопоты. Слыхали, лахудры?» Лахудры, то есть старшие сестры, поджимали губы и смотрели на Светлану с презрением, а на родителей с холодом отчаянья.