День гнева

Коронный гетман тоже привёл свои отряды, форсировав Ловать и выйдя на Торопецкую дорогу. Горожане решили, что к ним идёт Хилков. Обрадовались, выбежали встречать. Лишь рассмотрев знамёна и траурные доспехи венгров, кинулись к воротному острогу. За ними устремились гофлейты Фаренсбаха и венгры Барнемиссы. Несколько русских с пулями в спинах остались за воротами, прочие скрылись — в остроге или в заболоченной рощице. Там Барнемиссе тоже не повезло: преследуя их, покалечил на кочках лошадь, пеший забрался в топь и нарвался на московитов. Его уже схватили за плащ, он заорал, рванул застёжки и в одном колете, под прикрытием залпа из ручниц, перебежал к своим, на сухое. Приключение вызвало больше злых, чем сочувственных шуток. Отношения в многоязычном войске добрей не стали. Замойский даже признался, что взятие Усвята ему не в радость: зачем король пустил литовцев впереди поляков!

Король стал поощрять это ревнивое соперничество, заметив на примере первых штурмов, что дело от него выигрывает. Венгры, литовцы и особенно поляки при всяком удобном и неудобном случае показывали боевое искусство, храбрость, безрассудство. Шляхтич Клочевский, объявивший себя специалистом по плотинам, пал жертвой соревнования и показной отваги.

Главным препятствием к крепостному валу со стороны суши были подпруженные озёра, вместе с болотами охватывавшие подножие холма и с юго-запада, и с севера. Плотина располагалась прямо перед больверком — той самой выдвижной башней, что господствовала и над рекой, и над частью болота. Через плотину шла и единственная сухая дорожка к больверку. Замойский приказал произвести пристрелку. Больверк, решил он, единственное место, где стоит делать подкоп, взрывать и поджигать башню пороховыми смесями. В других местах, установили розмыслы, траншею или штольню зальёт грунтовая вода.

Вечером через реку переправился король, полюбовался на работу пушкарей и, убедившись, что ядра без толку вязнут в дёрне, посоветовал прекратить обстрел. Место подкопа одобрил, но предложил разрушить плотину, спустить озёра в Ловать. Тогда удастся подвести траншею не к мощному больверку, а к его уязвимому соединению со стеной. Тут пан Клочевский и воспользовался случаем покрасоваться перед королём.

Лучше бы ночью... Но в темноте ни венгры, ни литва не смогут оценить отваги, свойственной исключительно польскому шляхетству. В плотинах, провозгласил он на прощанье, тоже есть «причинные места». Их стоит тронуть киркой, вода довершит остальное. С ним двинулись к плотине десять добровольцев. Прицельный салют из крепости приветствовал смельчаков.

Клочевский действительно знал земляное дело. Осаждённые с беспокойством, осаждавшие с завистливым восторгом наблюдали, как после нескольких ударов кирками и топорами дыбом встали чёрные брёвна, а сам Клочевский играл со смертью посреди водоворота. Доигрался он раньше, чем добровольцы исполнили последнюю команду: «Геть до табора!» Стрелок с больверка ткнул его в спину железным пальцем, отважный розмысл упал лицом в грязную пену. Вода завершила ещё одно деяние человеческое, кувыркая и подтаскивая мертвеца к реке...

...В лучах восходящего солнца два войска — Замойского и короля — шли к городу широкими и плотными колоннами, с воздетыми значками и знамёнами, под барабанный бой и злое повизгиванье труб. Тридцать пять тысяч человек могут и испугать, если их грамотно построить. Особенно устрашающе сверкала сталью коронная гвардия с Яном Зборовским, который уже не тосковал, «как далеко идём». Каурый конь его художественно выражал настрой хозяина. Московиты оценили искусство дрессировки, но, видимо из зависти, переложили пороху. Ядра перелетали.

В тот же день от Филона Кмиты прибыл гонец. Великое московское посольство, не обнаружив короля под Смоленском, пошло на Сураж, к границе Речи Посполитой. Сураж стоял на середине пути к Великим Лукам.

4

Душой осады был Ян Замойский.

Воля и чувства семейного человека, внезапно потерявшего семью, подобны боевому каре: как только, по уставу принца Оранского, фронт приложения его сил ослабевает, они неудержимо устремляются в образовавшуюся брешь. В пустоту войны сорвалась лучшая часть души Замойского в поисках приложения заботы, ненависти, любви.

Заботы требовали отряды, роты, эскадроны, хотя бы внешним образом делившие его траур; ненависть обратилась на московитов, всех вместе и каждого в отдельности; любовь принадлежала Речи Посполитой, государству новой формации, соединявшему силу с вольностью, что, судя по историческому опыту, не легче, чем смешивать вино с елеем.

Но если царские воеводы, стрельцы, татары рождали ненависть служебную, безличную, то сам Иван Васильевич и ближние его подручные — целенаправленную, сердечную, с крепкой примесью презрения. Первыми испытали её великие послы.

Прямые подчинённые канцлера, пограничные приставы, встречавшие их в Сураже, кричали: «С бездельем пришли, бездельно и уйдёте! Ступайте сами на подворье». Послы смешили их: не можем-де править посольство на земле своего государя; в Великие Луки придём только под угрозой расправы!