День гнева

Пока Замойский совещался, пушкари подожгли ядрами щитки и балясины смотровых площадок — «пинаккулы». Их крепко просушило солнце, искры хватило, чтобы над кровлей взвилось оранжевое пёрышко, а там пошло играть петушьим гребешком, благо тушить некому — стража ядром пришибло либо сам вниз скатился. Послы, конечно, тоже видели пожар из королевского лагеря, Сицкому будет о чём написать государю. Тем временем венгры уже сплавляли по реке плот, Замойскому следовало поторопиться.

Он заново оценил свои траншеи. В них уже набралось по щиколотку воды. Ручеёк сочился сверху, из насыпи больверка. Взрывную штольню зальёт раньше, чем затлеет стена. Посуше выглядел его фронтальный скат, обращённый к реке. Он был выдвинут так далеко, что ядра, бросаемые с соседних башен, не достигали его. Под ним образовалось мёртвое пространство шагов в пятьдесят. В нём можно вести работы, подкапываться и закладывать заряды, не опасаясь ни обстрела, ни внезапной вылазки, о чём позаботятся гусары Выбрановского. Вопрос — чем сложено основание стены, немец мог сделать каменную засыпку... Замойский приказал привести Сабина Носкова.

Тот решил, что ведут казнить, ведь паны уже допросили его. Всё его сильное, мослатое тело подобралось, окостенело в ожидании боли и гибели, только бы поскорее... Замойский знал, каким предательским расслаблением сменяется эта мнимая готовность. Он приказал отойти всем, заговорил с Сабином деловито, не давя, а как бы советуясь со своим служебником. Тот понимал, что для него война закончилась, можно и побеседовать на ветерке. Тем более что сведения, занимавшие гетмана, проверить трудно, да и правда не доставит полякам удовольствия.

Основанием башни служили валуны, собранные по окрестностям. На них лежали клети из брёвен, до каменной прочности выдержанных в воде. Они не гнили, даже соприкасаясь с водонасыщенным грунтом. Поджечь их тоже невозможно. Выше них башенная стена рубилась из самых толстых брёвен, какие вызревали в великолуцких лесах. И чтобы уж у пана гетмана совсем растаяла надежда поджечь эту, сравнительно сухую, часть, Сабин добавил, что кладка — тройная или четверная: весь больверк состоял как бы из трёх-четырёх башен, вложенных одна в другую. Сказал и не понял, отчего гетман радостно хлопнул себя по кривоватым коленям, обтянутым портами из чёрной кожи.

Позже Замойский признавалея, что уже вовсе отчаялся поджечь больверк, покуда не услышал о тройной кладке: «Ибо чем больше дерева собрано вместе, тем вернее его охватит сплошной незатухающий пожар». Русские сами заложили костёр под стены крепости. Осталось добраться до него подкопом.

Лука Сирией, командовавший «чёрными полками», взялся пробить траншею к фронтальной стене больверка, к мёртвому, недоступному для выстрелов пространству. Но и королевские венгры не дремали. За ночь навели мост через узкую часть озера, до рассвета врубились кирками в подножие крепостного вала. Работы осталось на несколько часов, их ещё следовало поделить на ревнивый энтузиазм. Замойский понял, что королевские любимцы опередят его.

Но не велел Луке Сирнею остановить работы, а Станиславу Костке приказал ускорить заготовку дров.

5

Решительную встречу с Вороновецким Арсений наметил на канун приступа. Если Волынец захочет выдать его Воловичу, в неразберихе боя легче ускользнуть. А в крайнем случае и смерть Вороновецкого не вызовет излишнего переполоха. Неупокой не учёл двух обстоятельств: появления Игнатия и оживления литовской тайной службы перед штурмом.

Неугомонный еретик и бунтовщик, сумевший поднять на смуту какой-нибудь десяток соумышленников, не сгинул на дорогах Псковщины ни под казацкой, ни под татарской саблей. Лишь с горечью убедился в «неподвижности» чёрного народа, увидевшего в нашествии Батория бедствие и разорение. Если ватаги и сбивались, то совершенно разбойничьего вида — шарпали хоть детей боярских, хоть семьянистых крестьян. Посадские сидели смирно, подавленные обилием воинских людей, съезжавшихся в Торопец, Старую Руссу, Холм. Игнатий сделал вывод:

— Трэба искрынка. Тай будет выбух, и стена займётся.

Выбухом-взрывом могло служить лишь появление казачьего отряда с «возмутительным письмом». Русский чем меньше грамотен, тем простодушней верит письменному слову. Игнатий намеревался связаться с запорожцами в королевском войске, единственной взрывоопасной силой, да сам едва не погорел.