День и час

Альфия — так звали малявку — проводила на кухню, где на облицованном пластиком столе уже лежали пучок вымытой редиски, зеленый лук — с базара? — очищенная и нарезанная колбаса, несколько холодных яиц, хлеб и стоял стакан молока. Альфия подвинула табуретку и удалилась. То ли и ей было не до меня, то ли следовала примеру матери. Для виду присел за стол, через пару минут вскочил, двинулся к двери: теперь уже уйти в самый раз. Толкнул потихоньку — не поддается. Верх двери застеклен матовым стеклом. Заглянул украдкой сверху вниз. С противоположной стороны двери где-то внизу, на уровне твоего пупка, маячил в молочном тумане матового стекла чернявый затылок Альфии. Может, потому и маячил сквозь пелену, что — чернявый. Ласточкин. Легонько попробовал дверь еще раз — мягкая, кошачья и все-таки неподатливость. Все ясно. Эта Мотька в весе пера прислонилась к двери, припечатав ее спиной и всем остальным. Зародышем всего остального. Во настырная! В отца. И смех и грех.

Вернулся к столу. Что лукавить: зелени вам в армии еще не давали, и чтобы «перекусить» приготовленным, тебе бы хватило от силы десяти минут. Правда, в солдатской столовой это называлось не «перекусить», несколько иначе, экспрессивнее: смести. «Смести», «метнуть» и т. д. Теперь старался мести как можно медленнее — чтоб не удариться в другую крайность. Справился, стряхнул крошки, подошел к двери, заглянул: за нею никого не было. Ушла. Оказалась хитрее тебя: усыпила бдительность и снялась. Открыл бесшумно дверь, направился к выходу. Идти мимо большой общей комнаты. В открытом дверном проеме увидел, что мать с дочерьми сидят обнявшись на полу. На стареньком, вытертом ковре. Подобрав ноги, молча. Мать посередине, и две темноволосые головенки прильнули с двух сторон к ее плечам, к ее столь отличным от них, светлым, устало ниспадающим волосам. Жена Муртагина, которую, как ты конечно же знал, звали Евдокией Степановной и которая, говорили, тоже была когда-то ткачихой (видать, Муртагин всю свою военную жизнь крутится в этих российских местах), сидела на ковре так же естественно, ловко, как и ее дочки. Можно подумать, что и она — татарка. Научилась? Или у женщин это от природы легко получается: сидеть, опираясь на выгнутую руку и подобрав под себя ноги — на ковре ли, на траве. У них природа другая — текучая. Никаких углов и никаких усилий. Равносильно сложению крыльев. Картина была трогательной и грустной. Хотел прошмыгнуть мимо, но тебя, разумеется, заметили. И Евдокия Степановна, и девочки вышли в прихожую — проводить.

— Спасибо за угощение, и знаете, — сказал, подыскивая слова, краснея, — не убивайтесь так. Уверен: Азат Шарипович обязательно поправится.

Не сказал ничего особенного. Самые расхожие слова. Но как они оживились! Как они разговорились — так, за здорово живешь, сбежать из прихожки было невозможно. Им не хотелось отпускать тебя, терять, как не хочется терять сообщника. Даже на лестничную площадку вышли, провожая тебя…

Муртагину нездоровилось с вечера. Но он крепился, говорил, что обойдется, достаточно принять валокордин и отлежаться. А под утро стало совсем худо, и жена позвонила в госпиталь. Приехал доктор, приехали несколько солдат. Доктор подтвердил худшие опасения: скорее всего, инфаркт. Велел Муртагину одеваться, солдат послал вниз, к машине, за носилками. Муртагин не сразу понял, для чего и для кого носилки. А когда понял, сказал доктору, лейтенанту, что налагает на него сорокаминутный домашний арест. Лейтенант растерялся: вроде шутит, а по глазам незаметно. По глазам вообще ничего не заметно: ни зги в глазах у Муртагина. Только побледнел еще резче, глубже, до синевы, да на лбу выступила испарина.

Жена, наверное, лучше знала, когда Муртагин шутит, а когда нет. И как ни боялась за его сердце, а все-таки втихомолку выпроводила вниз, к лейтенанту, и солдат. Носильщиков.

Муртагин недооценил себя. Ошибся — на десять минут. Полчаса спускался с пятого этажа, сопровождаемый — на расстоянии в одну ступеньку — женой. Медленно, перенося, перемещая ногу так, как перемещают ее, преодолевая почти осязаемое зеваками сопротивление самой атмосферы, солдаты в траурной процессии. Ставя ее так, будто под ногами вот-вот окажется и не твердь уже, а разверзшаяся тинистая бездна. Со ступеньки на ступеньку, придерживаясь вспотевшей, неверной рукой за перила. Можно представить, как напряженно, страхующе смотрела она ему вслед!

На носилках Муртагину было бы хуже, чем сейчас, при самостоятельной ходьбе. Хуже от одного сознания, что он — на носилках, что  с о л д а т ы  несут его из квартиры, с пятого этажа по узким лестничным маршам к машине «скорой помощи». Он нервный, Муртагин, — жена это знала лучше всех. Лучше всех вас, которые нервным Муртагина не видели.