День и час

Только ли желание попрощаться с человеком, сделавшим доброе дело, с человеком, вообще сыгравшим немалую роль в твоей армейской жизни и оказавшимся сейчас в критическом положении, двигало тобою? Вряд ли. Была тут, зашевелилась вновь и неудовлетворенность предыдущим разговором. Собственной неубедительностью. Захотелось досказать, объясниться. Оправдаться. Пусть хотя бы с опозданием. Другой возможности уже не будет. А кто из нас не силен задним умом?..

Реванш… Какие доводы ты выстраивал на сей раз в уме, какие слова придумывал!

Но доводы не потребовались.

Палата была маленькой, как каюта. Белые крашеные стены, белая конторская занавеска задернута на узком окне, белая простыня, белая металлическая кровать. Белизна разной интенсивности. От безупречной рафинированности простыней до холодного, сизого, скорее сталистого, чем белого, колера стен, наводившего на мысль даже не о каюте, а о карцере. Как бы там ни было, а черная голова Муртагина настолько контрастировала с этим общим фоном, что уже одно это вызывало тревожное, ноющее ощущение диссонанса, беды. Муртагин лежал лицом к стенке, на правом боку, может, поэтому его чуть откинутая голова, его иссиня-черный, гладко зачесанный затылок сразу бросились в глаза. В этой позе — лицом к стенке — было что-то мальчишеское. Обиженно-мальчишеское. Или не столько обиженно, сколько — упрямо-мальчишеское. Неудивительно, если он лежал сцепивши зубы. И от боли, и от упрямого противостояния ей. Тебя уговаривают покориться обстоятельствам, отдаться их всемогущей воле, а ты вопреки всему и всем пытаешься гнуть свое. Перешибить плетью обух. Ты уже не только с обстоятельствами борешься. Тебе кажется, что ты уже борешься со  в с е м и. По той позе, в которой лежал Муртагин, почудилось, что он здесь борется не только против болезни, но и против больницы. И, похоже, в проигрыше.

Муртагин повернулся на спину, увидел тебя.

— Здравствуй, здравствуй. Говоришь, завтра домой?

— Да, товарищ подполковник.

Едва переступив порог палаты, ты уже понял, что все твои «доводы» просто придется оставить при себе. До лучших времен.

— А я вот загораю.

Он улыбнулся своей виноватой, извиняющейся улыбкой. На сей раз она была виноватее обычной. Лицо у Муртагина было желтым, бескровным, над переносицей набухла, как перегороженная, двуглавая жила.

— Присядь, — показал глазами на стул, стоявший у изголовья кровати.

— Да я вообще-то на минутку…

— Садись, садись. Не волнуйся, теперь тебя никто уже не задержит. Ты у нас теперь вольная птица.

Он опять улыбался, теперь — одними только обращенными к тебе глазами. По его глазам трудно что-либо понять, но улыбку выдали лукавые морщинки, на мгновение собравшиеся вокруг глаз. Ты, наверное, покраснел, пробормотав что-то в том смысле, что, мол, вовсе не волнуешься. Чего волноваться, хотя ему, подполковнику Муртагину, большое спасибо за хлопоты: увольняют действительно первым.

Он высвободил руку из-под простыни, дотронулся до твоей ладони.

— Да ты не обижайся. Считай, что я неудачно пошутил. Мне ведь простительно. — Он опять заглянул в глаза, помолчал. — А вообще-то я все-таки хотел бы еще раз серьезно поговорить с тобой. Напоследок.

Рука у него была холодной, влажной, пальцы вздрагивали. Руками Муртагин владел хуже, чем лицом. Выдавали его. Выдавали болезнь так же, как лучики вокруг глаз выдавали улыбку. Влажные: чуть сжал твою ладонь и отпустил ее, убрав свою руку опять под простыню — видимо, почувствовал ее предательство.

Осторожно развернулся, оказавшись лицом к тебе.

— Бог с ней, с армией. Как говорится, насильно мил не будешь. Не захотел — твое дело. Но я бы все-таки советовал тебе и в гражданской жизни выбрать практическую работу. Я бы видел тебя на практической работе.

Эти слова он произнес вразрядку: в и д е л  и  п р а к т и ч е с к о й. Что, впрочем, можно было бы отнести и на счет того, что ему просто нелегко говорить. Голос еще глуше, чем раньше, слова — медленнее. Рельефнее, что ли.

— Понимаешь, — продолжал он после паузы, — описывателей дела найти легче, чем делателей.

И опять, как и полтора года назад в политотделе, при вручении кандидатских карточек, в его интонациях слышалось размышление. Не наставление, а — все-таки — размышление. Просто в отличие от тогдашних они были немногословнее. Многое из них оставалось за скобками. Продумывал ось, но не произносилось. На произнесение (мысль куда стремительнее слова!) не осталось времени. Не исключено: и не хватало сил — на лбу у Муртагина выступила испарина. Ты уже начинал чувствовать себя преступником и чуть ли не ерзал на стуле.

Дверь в палату открылась. Вошла старшая медсестра.

— Азат Шарипович, вам нельзя лежать на левом боку! — с порога кинулась она к кровати.