День и час

«Ты спрашиваешь у меня о Муртагине. Знаешь, я ведь видел его однажды и после армии. Было это лет пять назад. Я тогда был на защите диплома в Ташкенте. Бегу в подземном переходе и вдруг вижу: Муртагин навстречу. Полковник. Идет, глаза в землю, под мышками по свертку. Из универмага, догадался я. Этот переход — от универмага. Думаю, узнает или не узнает? На всякий случай окрикнул его. Узнал! Смотрит на меня — поверишь — слезы на глазах блестят. «Семен! Ты что ж это проститься ко мне не зашел?» Мне так стыдно стало. Ты ж помнишь, как я в запас увольнялся: все бегом, бегом, на поезд торопился. Да как-то и постеснялся зайти к нему в кабинет попрощаться. А он — не забыл! Заметил, что я замялся, что неудобно мне, говорит: «Видишь, Семен, внуки у меня. Двойня!»

Постарел он, конечно, но так ничего. Не переменился. Я его сразу узнал. Представляешь, слезы в глазах заблестели! Я сам, честно говоря, готов был слезу пустить…»

Конечно, Сергей читал об этом в письме и прошлый раз. Но сейчас у него было такое ощущение, будто прочел об этом впервые. Просто в прошлый раз не придал этому известию такого значения, как теперь. Читал тогда на ходу, занятый мыслями и хлопотами в связи с предстоящим отъездом. Не этого искал в письме, не на то была настроена душа, потому и пробежал глазами, не задерживаясь.

Сейчас читал и перечитывал эти незамысловатые строки, как будто старался открыть в них доселе ускользавший вещий смысл.

Узнал бы Муртагин его сейчас? Захотел бы узнать? Не отвернулся бы?

Семена узнал. Молодец Муртагин! Не просто узнать, признать солдата, одного из сотен, прошедших перед твоими глазами, а еще и обрадоваться ему до слез. Помнить, что этот солдат, поросенок, не зашел на прощанье к тебе. Другому бы от этого ни жарко ни холодно: что ему солдат, один, из тысяч, детей с ним не крестить. А этот обиделся. Хотя Сергей-то знает наверняка: Семен просто не отважился зайти к начальнику политотдела. И на поезд напрасно теперь, задним числом, сваливает. Сдрейфил — вот и все. Тащил-тащил его Сергей к Муртагину, а тот уперся как бычок — и ни с места. Семен если упрется — трактором его не сдвинешь. Семен как черт ладана боится театральных жестов: легко представить, с каким остервенением изображает сейчас жесты киношные. Что ни афиша, то, наверное, шарж.

М у р т а г и н — только этого ингредиента, похоже, и не хватало в напряженной работе, в химической реакции, что шла, нарастая, в его душе. Душа словно попала в створ между двумя берегами его жизни, такими, казалось, дальними, почти не зависящими друг от друга и так решительно сходящимися в эти полчаса последнего перегона. Соединение берегов заставляло ее точить, торить, больно и кропотливо, новое русло. Больно — от непривычности такой первотропной работы. Отвыкла от нулевого цикла, изливаясь продолжительное время по замкнутому кругу минимальных затрат.

Сергей сложил письмо четвертушкой и снова спрятал во внутренний карман. Сидел, невидящими глазами глядя перед собой на мирное, рунное, молитвенное шествие людских затылков. Восхождение, ритм, р а з м е р  которому задавала вибрация чудовищно мощных турбин. Что есть самолет, несущийся — с ревом — в ослепительно пустом небе, как не обрывок страстной людской молитвы…

«Последнее дело открещиваться от тех, кто нуждается в твоей помощи…»

— Граждане пассажиры! Просьба пристегнуть привязные ремни! Наш самолет пошел на снижение и через несколько минут произведет посадку в аэропорту города Минеральные Воды.

39

А ведь ты и с Муртагиным прощался в больнице. В госпитале. Да, приказ о твоем увольнении был подписан, но на тот момент Муртагина на месте не было — накануне у него случился инфаркт, и ты, уже перед самым отъездом, зашел в госпиталь. С большим трудом добился, чтобы тебя — хотя бы на минуту — пропустили в палату Муртагина…