День, когда мы были счастливы

Официантка приносит вторую чашку кофе и ставит ее на блюдце перед Халиной. Она благодарно кивает и смотрит на часы, удрученная тем, что прошло всего лишь пять минут. Это будет долгий час, понимает она, снимая часы и кладя их рядом с блюдцем, чтобы незаметно следить за временем. И начинает ждать.

Глава 23 Генек и Херта

Алтынай, Сибирь

19 июля 1941 года

Херта тащит ствол маленькой сосны к поляне в лесу. Четырехмесячный Юзеф привязан к ее груди простыней. Она шагает осторожно, высматривая на земле спящих змей и прячущихся скорпионов, мурлыча себе под нос, чтобы отвлечься от урчания в животе. Еще несколько часов до того, как она получит свой кусок хлеба и, если повезет, тонкую полоску сушеной рыбы.

Юзеф вертится, и Херта опускает ветку на землю, вытирает лоб пропитанным потом рукавом рубашки и, прищурившись, смотрит на небо. Солнце прямо над головой. Наверное, Зе, как они привыкли называть малыша, проголодался. Она осторожно садится по-турецки в тенек под высокой лиственницей на краю поляны. С ее места видно, как метрах в пятидесяти Генек и еще несколько человек тащат стволы к реке. В июльском мареве их силуэты кажутся размытыми, как будто они тают.

Херта аккуратно вынимает Юзефа из его перевязи и кладет к себе на ноги лицом вверх, устроив его головку на своих щиколотках. На нем только матерчатый подгузник, а кожа, как и у нее самой, розовая и липкая на ощупь.

– Жарко тебе, малыш, – нежно говорит Херта, мечтая, чтобы пекло прекратилось, но зная, что оно продлится еще по меньшей мере месяц и что летняя жара, несмотря на силу, гораздо более терпима, чем холод, который придет в октябре.

Юзеф поднимает отцовские небесно-голубые глаза, глядя на нее с единственным известным ему выражением, не мигая и не осуждая, и на мгновение Херта просто улыбается. Расстегивая блузку, она следит, как он рассматривает ветви лиственницы над собой.

– Птички? – спрашивает она, улыбаясь.

Хотя Генек никогда не признает этого (он называет Алтынай «сраной сибирской дырой»), лес, несмотря на удушающую жару и адские обстоятельства, несомненно прекрасен. Здесь, вдали от цивилизации, в окружении сосен, елей и лиственниц – всех оттенков зеленого, какие только можно представить, – огромного пустого неба и рек с темной водой, которые петляют между деревьями по пути на север, Херта всего лишь песчинка на фоне природы. Она ощущает покой. Пока Юзеф сосет грудь, она закрывает глаза и наслаждается легким ветерком, щебетом ласточек и трясогузок в ветвях над головой, испытывая благодарность за счастье иметь здорового ребенка у своей груди.

Юзеф родился перед самой полночью семнадцатого марта на обледеневшем земляном полу барака. Днем Херта таскала бревна, стараясь дышать во время схваток, которые шли каждые десять, потом семь, потом пять минут, прежде чем наконец попросила свою подругу Юлию разыскать Генека, поскольку не была уверена, что сможет добраться до лагеря самостоятельно.

– Когда насчитаете между схватками три минуты, – сказал доктор Дембовский, – значит, ребенок на подходе.

Юлия вернулась одна и объяснила, что Генека отправили в город по какому-то поручению и что ее муж Отто прикроет его, как только он вернется. Юлия помогла Херте встать на ноги и, держа за руку, медленно отвела обратно в лагерь, где позвала Дембовского.

Когда через два часа пришел Генек, он едва узнал Херту. Несмотря на арктический холод, она взмокла от пота и, крепко зажмурившись, свернулась калачиком, часто дыша через открытый рот, словно пытаясь задуть упрямое пламя. Ко лбу прилипли мокрые темные пряди. Юлия сидела рядом и массировала ей спину между схватками.

– Ты успел, – выдохнула Херта, перекатившись, чтобы посмотреть на Генека, и крепко стиснула его ладонь обеими руками.

Юлия пожелала им удачи и ушла, и Херта еще шесть часов страдала от разрывающей нутро боли, прежде чем наконец наступило время тужиться. Без пятнадцати двенадцать ночи Генек сидел рядом с Хертой, а Дембовский скрючился между ее ног. Юзеф сделал свой первый вдох. Услышав плач своего ребенка и слова Дембовского «то хлопец» – мальчик, – Херта и Генек просияли и посмотрели друг на друга влажными усталыми глазами.

Той ночью они положили Юзефа на соломенный тюфяк между собой, запеленав его в шерстяной шарф Херты и закутав в две запасные рубашки Генека и маленький вязаный чепчик, передающийся от одного родившегося в лагере младенца к другому. Им было видно только его глазки, которые он редко открывал, и розовые губки. Они волновались, достаточно ли ему тепло и не задавят ли они его ночью. Но скоро их одолела глубокая усталость, заслонив страхи, словно снежные тучи солнце, и через несколько минут все трое Курцей крепко спали.

За считаные дни Юзеф начал набирать вес, Херта вернулась к работе, и они с Генеком привыкли спать с комочком между ними. Единственная серьезная проблема случалась по утрам, когда Юзеф просыпался с плачем, оттого что его глазки смерзались. Херта наклонялась над ним и втирала в его веки теплые капли грудного молока, чтобы разлепить их.