День мертвых

В вестибюле, как и раньше, было прохладно и темно, но появился какой-то затхлый, прогорклый запах, который родители его жены в свое время ни за что бы не потерпели. За стойкой, водрузив ноги на ящик, сидел толстый парень и читал про fútbol; он коротко взглянул на Мардера, когда тот вошел, но быстро вернулся к журналу. Столы в ресторанчике стояли те же и даже на тех же местах, но там, где раньше приятно поблескивал лакированный паркет, теперь лежала дешевая плитка раздражающего химически-синего оттенка. На стенах все еще висели медные светильники, но лампочек в них не было; вместо них зал освещала батарея длинных люминесцентных ламп, вделанных в оштукатуренный потолок. Терраса пустовала, если не считать каких-то желтых птичек, клевавших крошки с неподметенного пола.

Мардер вошел и сел за столик, который когда-то считал своим. Полиэтиленовую скатерть давно не протирали. Он посмотрел на дверной проем, в котором впервые предстала его взору Соледад д’Арьес. А что, если можно было бы – подумал он – вернуться в эту самую точку земного шара, в то далекое время, и записать в его тогдашнее сознание историю всех лет, что последовали за первым любовным всплеском? Выбрал бы тот юноша иной путь? Вряд ли. Он не смог бы так обойтись со своими детьми – не верилось, что смог бы. Нет, если бы теперешний Мардер явился, подобно Старому Мореходу[78], Мардеру тогдашнему и изрек бы умудренным басом: «Не делайте так, детишки!», то они только посмеялись бы над ним.

Или нет, он посмеялся бы; она бы подняла свои чудесные глаза, серьезные и ясные глаза, в которых сияла чистая душа, и сказала бы: «Да, я верю тебе, старый призрак: все закончится катастрофой. Я верю, что отец навсегда перестанет говорить со мной, если я сбегу с этим бедняком-гринго; верю, что никогда больше не увижу матери, но все равно не отступлюсь. Если мне суждено умереть за любовь, то готовьте могилу!» Она и в самом деле могла говорить подобные вещи – те, что на испанском звучали естественно и которым не поверил бы никто, будь они сказаны на американском английском, этом рассудительном, бесстрастном, расчетливом языке; могла и говорила, когда стала его женой, и он тоже научился у нее этому языку.

Потому он так до конца и не понял, что оторвал ее от корней. Она таила от него это знание, внушила ему, будто все ее истерики в Нью-Йорке – которые случались редко, но метко – только из-за того, что Мардер не способен на идеальную любовь. И Мардер всегда стремился к идеалу. Он полагал, что лучше страсть из-под палки, чем ее отсутствие, чем то полумертвое состояние, в котором он вернулся из Вьетнама и второпях женился на бедной Дженис, а потом укатил на «Харлее» на юг.

И это была не иллюзия, не видимость любви, за которой скрывается обыденное существование. Нет, эта любовь дошла до предела; их жизнь напоминала оперу – может быть, комическую, переполненную неземными эмоциями, внешне даже нелепую, но только внешне. Он пристрастился к шикарным жестам: дарил ей цветы и драгоценности, которых не мог себе позволить, возил на курорты – та же история – и в туры по Европе и Азии, куда угодно, только не в Мексику. В этом расточительстве был весь смысл – в абсурдности ситуации, когда мужчина, живущий на зарплату, покупает своей любимой такие подарки; например, дюжину гардений посреди нью-йоркской зимы, и только потому, что она обмолвилась, как сильно ей не хватает аромата гардений, проникавшего через окно в ее комнату, когда она была маленькой девочкой.

Вот почему Мардер ничего не сказал ей, когда разбогател на «Эппл»: чтобы сохранить видимость расточительства. Это было единственное, что он утаил от нее за всю жизнь, не считая той злополучной интрижки.

Ее же тайны, как выяснилось позднее, были куда серьезней. Он не подозревал о таблетках, о том, что его жена годами лечилась от депрессии. Она так ничего ему и не сказала и унесла эту тайну с собой, когда спрыгнула в метель с крыши, и Мардеру потом пришлось восстанавливать произошедшее по кусочкам. Она вела секретный дневник, хоть и нерегулярно – не более чем обрывки чувств, оседавшие время от времени среди поэтических переводов. Тяжкий стыд, к примеру, о котором Мардер и понятия не имел; муки изгнанницы, ежедневные оскорбления. Потому что если в Нью-Йорке вы встречаете латиноамериканку с двумя белыми детишками, то она может быть только гувернанткой, и отношение к ней в нашей великой демократической стране соответствующее. Он не знал о ее надеждах, что отец сменит гнев на милость, что с возрастом он смягчится, призовет к себе дочь и они вернутся в Плайя-Диаманте, что когда-нибудь она примет на себя заботу о родителях, как и подобает дочери. Да у него и мыслей таких не возникало, черт бы все побрал.