День милосердия

— Ну, ну, — отмахнулся от него, как от налетевшего шмеля, бригадир. — Слова нельзя сказать. Мне-то что, гуляй, хоть вообще не ходи. — Он выругался, но уже не на Сергея, а как бы куда-то туда, в сторону и вверх. — Надоели вы мне все с вашими отпусками. Или учиться, или работать. — Он махнул сразу двумя руками и, ворча про себя, побежал под арку.

Сергей глядел ему вслед, и злость постепенно утихала — внезапная волна жалости, теплой щемящей грусти окатила его сердце. Вот бежит по тропке между горок мусора мужичок, больной, в общем-то, человек: у него и язва желудка с войны, и подергивание левой половины лица от контузии, и радикулит, и одно ухо не слышит, и по временам бывают такие страшные головные боли, что скрипит зубами и становится белым, как чистая известка, — бежит этот человек, когда-то, лет двадцать назад, если не больше, поставленный на эту собачью должность, и тянет за двоих и других подгоняет, как будто больше всех надо. А что внутри у него, какой мотор заставляет крутиться и раскручивать других? Корысть какая-нибудь? Желание выслужиться? Или, может быть, больше напишут ему в расчетной ведомости за месяц? Совесть, одна лишь бескорыстная привязанность к делу, честная душа мастерового! И Сергею стало досадно — он, по сути, мальчишка рядом с Пчелкиным, так по-хамски разговаривал с бригадиром: «не гавкать» — разве можно так говорить Пчелкину, в общем-то беззлобному и невредному человеку? И сразу припомнилось, сколько раз бригадир выручал их, выбивая аккорды там, где хотели пустить работу по повременке, сколько раз, опять же защищая их интересы, брал на себя вину за мелкие недоделки и сам, задерживаясь по вечерам, дотирал, достругивал, домазывал в уже сданных домах, доводил до конца мелочи, которые всегда у строителей как бельмо на глазу. А сколько раз просто по-человечески шел навстречу, выгораживая провинившихся или случайно подгулявших своих хороших работников. Нет, грех обижаться на такого бригадира! Тем более обижать. И Сергей пообещал себе, что при первом же случае поговорит с Пчелкиным, скажет ему доброе слово…

Кузичев и Мартынюк, спрятавшись от ветра, дувшего с Невы, сидели на корточках в оконном проеме. Сергей молча подсел к ним, закурил. Внизу затеялась какая-то возня с плитами: то ли не было тех, которые нужны, то ли исчез куда-то стропальщик — Коханов звонил, звонил, поднял стекло кабины, высунулся, покрыл матом с верхотуры. Снизу донеслись хриплые крики Пчелкина.

Сергей сидел, упершись спиной в стенку, подтянув колени к подбородку. День был пасмурный, холодный. Низкие тучи неслись со стороны Финского залива, ветер что ни час менял направление. Теперь дуло вроде бы точно с севера, но тучи почему-то гнало на восток.

— Ну, что профессор? Прочел листки? — спросил Кузичев.

Сергей кивнул. Говорить не хотелось, на душе было тревожно и уныло. То ли сказывалась усталость последних дней, то ли действовала погода.

— Разгадали, кто писал? — не унимался Кузичев.

— Да, известные тексты: Посошков, Радищев, Петрашевский.

— Ну, а для науки-то полезно?

— Для нас полезно: для меня и для тебя, — сердито ответил Сергей.

Кузичев чуть наклонился, заглянул в лицо Сергею. Что-то невысказанное осталось в его пытливом взгляде. Он уже не казался больным, как утром в вагончике. Лицо опало, светлые глаза блестели, как всегда, холодно и упорно.

— Дурью маются, а тут сиди, как пень, — проворчал Мартынюк.

— А ты не сиди — бегай, — обозлился Сергей.

— Ага, кое-кто из себя больно вумных корчит, денег ему не надо, а мы, дураки, без денег еще не научились. Ты, считай, час гулял, а я за час бы, глядишь, рублик заработал. — Мартынюк принужденно засмеялся, делая вид, будто все это говорится больше в шутку, чем всерьез, но потемневшие глазки его поблескивали зло, надсадно.

Взбешенный Сергей повернулся к нему со стиснутыми кулаками, и тот подобрался весь, готовый не дать спуску, но вовремя вмешался Кузичев.

— Ша! — сказал он вроде бы спокойно, но в слове этом, коротком, как шлепок пощечины, было что-то властное и сильное: за словом этим, за тоном, за ледяными глазами его явственно обозначалась вся пружинная взрывная натура Кузичева.

И Сергей, и Мартынюк знали, что не дай бог, если эта пружина сорвется, и потому оба прижали языки. Зазвонил Коханов. В проем выплыла из-за стены плита перекрытия. Она раскачивалась, и в ритме с ее раскачкой, забавляясь, позвякивал Коханов.

До четырех они положили еще две плиты. Работали молча, понимая друг друга без слов, обходясь одними жестами и беглыми взглядами. Когда откуда-то из соседнего жилого дома донеслись сигналы точного времени, Кузичев посмотрел на часы и хмуро сказал Сергею:

— Ну, чего ж ты? Иди, мы тут с Павлом управимся.