День милосердия

Только тут Надюха заметила двух сотрудниц в милицейской форме, стоявших у входа и, как показалось Надюхе, глядевших только на нее, Надюху. В первый момент она оцепенела от страха и готова была сама подойти к ним и признаться в своих темных замыслах, но сотрудниц заинтересовала другая женщина, их внимание привлекла, как ни странно, скромно одетая худенькая гражданка с небольшим чемоданом, которая вдруг как-то засуетилась, заметалась, как мышь перед закрытой норкой. Сотрудницы оттеснили гражданку в угол и попросили открыть чемодан. Воспользовавшись их занятостью, едва переводя дух от напавшей икоты, Надюха выскользнула из уборной, успев, правда, заметить в раскрытом чемодане груду пепельных париков.

Вылетев на Невский, она почему-то пошла не в сторону Литейного, по которому могла бы на троллейбусе доехать до профессорской квартиры, как и намеревалась вначале, а совсем в противоположную сторону, к Адмиралтейству, и опомнилась, лишь когда дошла до ресторана «Садко». Ей все казалось, что стоит обернуться, как ее тут же возьмут под локотки молоденькие сотрудницы, пронзительно разглядывавшие ее в уборной «Пассажа», и вежливо предложат пройти «тут рядышком».

Убедившись, что никто за ней не идет, никто ее не выслеживает, переведя с облегчением дух и дав зарок до конца дней своих не связываться больше с такими делишками, она перешла на противоположную сторону Невского и на первом же автобусе поехала к Литейному проспекту.

Работы у профессора было еще очень много. То, что казалось главным и трудоемким — плитка, лакировка потолка в кабинете, побелка потолков в других комнатах, — все это было уже сделано, но сколько еще оставалось мелочей, вроде шпаклевки, затирки и покраски дверей, окон, косяков, плинтусов, батарей. Нетронутой стояла в ожидании рук и кладовка, снизу доверху забитая чемоданами и старыми вещами. Надюха, попробовавшая было клеить обои в спальне, бросила эту затею — одной клеить было несподручно: полосы болтались, ложились косо, с пузырями. И как она ни билась с ними, как ни разглаживала тряпками, ничего путного не получалось. Тогда она решила плюнуть на свою аллергию и взялась за двери и окна — кропотливая, нудная и вредная для нее работа, но никуда от нее не деться. Несколько вечеров ушло на очистку от старой краски, шпаклевку, затирку и прошкуривание. Ночевать она ездила к матери, чтобы хоть на сонную поглядеть на дочурку, по которой скучала.

Как-то днем в управлении ее вызвала в коридор Магда и без всяких околичностей, напрямую спросила, как дела с помадой: удалось ли продать и сколько. Особенно Надюху задело не то, что Магда интересуется своей помадой, а покоробил тон, которым та обратилась. Было в этом тоне нечто властное, хозяйское, холодновато-высокомерное: дескать, я тебе поручила сбыть товар, теперь подошло время отчитаться — изволь! Надюха вспыхнула и от этого тона, и от воспоминания об унизительной своей попытке «торгануть», и от внезапной смутной обиды. Она сказала, что ничего пока не получилось, что вообще не намерена заниматься такими темными делишками и что, если Магда не сможет дать взаймы просто так, то от помады она, Надюха, вынуждена отказаться, потому что ей противно и стыдно толкаться среди разных стерв и фарцовщиц. Магда удивленно смерила ее взглядом, усмехнулась не без презрения и потребовала, чтобы завтра же вся помада была возвращена. Надюха сказала: «Ради бога!» Ее так и затрясло от негодования.

Помада была возвращена на другой же день, при этом они не обмолвились ни единым словом. Магда сохраняла надменный, холодный вид, Надюха сунула ей сверток и ушла с острым ощущением надвигающейся беды. Предчувствие беды возникло раньше, еще когда узнала она от Сергея, что посылают его в Череповец. Именно тогда что-то натянулось в ней и тревожно звякнуло — тихо, вкрадчиво, едва слышно. Теперь же в ней набатом било тревогу: до первого июня оставалось всего восемь дней, а денег ждать больше было неоткуда, кроме как от профессора за ремонт квартиры. Но ремонт затягивался, следовательно, и расчет тоже отодвигался. Клянчить деньги до полного окончания работы было неудобно, от этого попахивало слишком явным вымогательством, какой-то дешевкой. Надюхе всегда было противно, когда другие в таких случаях требовали с хозяев аванс. Оставалась, правда, слабая, очень слабая надежда на отца: может быть, он все же откажется от дачи в последний момент, даст им рублей пятьсот на полгода. Хотя шансов на то, что отец переменит свое решение, почти не было: о даче он мечтал с давних лет, потихоньку откладывал каждый месяц и теперь, в начале лета, когда дача наконец наклевывалась, вряд ли станет отказываться от нее.

Кондратий Васильевич, вот уже год как бросивший курить из соображений экономии, заметно погрузнел за эту зиму, поседел, лицо его сделалось одутловатым, какого-то сероватого оттенка. Все чаще потирал он, морщась, левую сторону груди. Руки его, черные, заскорузлые от вечной возни с резиной, подрагивали, когда он подносил кружку с чаем ко рту.