День милосердия

Старик и не заметил, как уснул, и сон его был ни долог, ни короток, а ровно такой, чтобы увидеть ту страшную, искореженную снарядами храмину, в которой он сидит на площадке у окна, как загнанный заяц, — снизу и сверху, сходясь к нему, все громче, отчетливее доносится немецкая речь. И снова, как и тогда, он ужом выползает через окно на примыкающую к зданию каменную стену с двускатным острым верхом, слышит сзади возгласы удивления, лязг затворов, боится обернуться и все ползет, ползет по каменной хребтине, хватаясь за березки и топольки, пустившие корни меж тесаных камней кладки. Немцы кричат, хохочут, азартно спорят и начинают стрелять. Стреляют по очереди. Они торопятся, мажут, у него потеет спина от боязни: как дадут сейчас сзади между ног, а видно, туда и целятся… Он прикрывается пустым автоматом, сводит ноги вместе, подтягивается на руках, но тут правую ногу отбрасывает в сторону сильным ударом. Он ползет дальше, нога все вытягивается, тончает, как тянучка на палочке, сапог вместе со ступней и голенью остается там, далеко, у самого окна, а бедро, колено тянутся этакой кишкой вдоль стены. Жалко оставлять им ногу, он подтягивает ее к себе, наматывает как пожарный шланг на приклад автомата. Где-то, под самым ухом, торопливыми очередями тарахтит ППШ. Узкое готическое окно, странный треугольный ствол стены, растущий из окна, далекий сапог с чужой ступней — все это окутывается дымом, сквозь бурые клубы оранжевыми взблесками вспыхивает пламя. Он ползет, перебирает слабеющими руками, старается подтянуть ногу, но она никак не подтягивается, остается все дальше и дальше. Стена клонится, дыбится, он скользит, валится на какие-то острые обломки…

Анатолий, потный, с потемневшими глазами стоял над ним и тряс за плечо.

— Батя, открой, а я залягу.

Очумелый ото сна, старик таращился на него и никак не мог сообразить, где он и что от него хотят.

— Стучится кто-то, открой, — сердито повторил Анатолий. — Да не забудь, скажи, сын устал, спит, пусть завтра приходят, после обеда. Понял?

Старик пришел наконец в себя, всполошенно поднялся, нашарил в изголовьях палку, поковылял открывать дверь. Анатолий задернул занавеску, чертыхнувшись, рухнул на кровать, раскинул руки.

Пришли Кобызевы, смотреть дом. Все четверо — сами учителя и молодые, сын и невестка, — в черных плащах с поднятыми капюшонами стояли на крыльце тесной кучкой, похожие на семейку пингвинов. Старик, отступивший не в избу, а в сени, умоляюще сложил руки на груди:

— Простите, не осудите, но не могу пригласить, сын устал с дороги, спит, просил завтра, после обеда.

Кобызевы переглянулись, согласно закивали мокрыми лицами, старший же вытянул голову из-под капюшона и словно проскандировал, открыв в улыбке крупные выдвинутые вперед зубы:

— Это вы нас извините. Не терпится. Настроились на покупку, сами понимаете.

Он потянулся к старику своими зубами, как конь за кусочком сахара.

— Трофим Иваныч, конкурентов нет?

— Чего? — не понял старик.

— Не приценивался никто? — пояснил Кобызев.

— Не, вы одни. Раз Анатолий обещался, так и будет. Уж не сомневайтесь, — горячо уверил его старик.

Кобызевы дружно невнятно заизвинялись, сошли с крыльца и, еще более ссутулившись, уйдя вглубь под свои капюшоны, двинулись со двора.

Старик постоял немного, для приличия, посмотрел на беспросветно-мутное небо, в котором вроде бы и не было туч как таковых, а был лишь один серый слоистый туман. С тоской перевел он взгляд на дальнюю березовую рощу за широкой луговиной, где за голубой оградкой размещалось суетихинское кладбище. Вот оно, рукой подать, а не добраться, сил нет… Старик тяжело вздохнул, навесил крючок, вернулся в избу. Анатолий тотчас откинул занавеску.

— Чего ты перед ними стелешься? Простите! Не осудите! Что они тебе, заплатят больше?

Видя, какой взвинченный сын, и не желая подливать масла в огонь, старик промолчал. Да, видно, шибко устал сын, издергался. Раньше, бывало, песни петь любил, а нынче — ры-ры-ры, одно рычание…

— Пес не лает. Люди прутся через двор, а он молчит, полеживает, — проворчал Анатолий.

— А чего лаять-то? Он ить охотник, не сторож, — с обидой ответил старик.

Анатолий отмахнулся и принялся за прерванное приходом Кобызевых дело: перемешивать опилки с клеем и этой массой замазывать, затирать дыры в трухлявых местах матицы. Делал он это торопливо, небрежно, кое-как. Табуретку, на которую вставал, чтобы дотягиваться до матиц, передвигал не руками, а пихал ногой, словно именно она, эта старая, бурая от времени и всякого пользования табуретка, была виновата в теперешнем досадном занятии Анатолия. И в каждом движении его, в каждом мазке столько было раздражения, неохоты и небрежности, что старик решил не связываться с ним и, махнув рукой, ушел на кровать, подальше от греха.